Глаза цвета неба (СИ) - Комаровская Элли

«Я отпускаю тебя». Эти слова снова и снова крутились в голове Насти. «Я больше никогда его не увижу!» — темное отчаяние накрыло ее.

Насте хотелось побежать за ним, догнать, взглянуть в глаза, в его сильное мужественное лицо. Тысячи слов вертелись в голове. Но она не смела… Так и стояла она, глядя ему вослед. Все ждала. Ногай ни разу не оглянулся. Сердце ее разрывалось на части. «Никогда».

Муж ее, Иван, взирал на происходящие в недоумении. Его удивило, что ордынский военачальник отпустил, и правда ее отпустил! Он приготовился биться за Настю, пусть даже это будет последнее, что сделает он в жизни. Будь, что будет.

Тимофеев нашел Ногая в поле на учениях. Дерзко окликнул. Но… Ногай даже не взглянул в сторону купца — он смотрел только на подбежавшую Настю, переодетую воином. «Почему отпустил?! А вдруг передумает?!» — тревожился Иван. Девушка почему-то была не рада, а стояла печальная.

Настя сжала кулаки. Старалась успокоиться. Она поняла, вдруг поняла, что все очень просто! Ногай любит ее. Эта мысль поразила девушку. Он ее любит! Потому и не тронул тогда, в шатре, а ведь мог. Кто бы его остановил? Что его остановило?..

И на мольбу ее, застывшую в глазах, не смог отказать. Когда любишь, пойдешь на все ради любимого. Переступишь через себя, свои желания… И слов высокопарных никаких не надо, слова лгут. Вот и все… А она его больше не увидит… Настя вздохнула. «Опомнись, охолонись!» — кричал ее разум.

Настя обняла мужа: «Вот он, родной!», — но ничего поделать с собой не могла, и, пока они шли к посольству князя Ярослава, все оглядывалась. Ей хотелось хоть на мгновенье еще раз увидеть Ногая.

По дороге домой в Суздаль приснился ей странный сон. Будто дома она, на стол накрывает в горнице. Ставит горшок с кашей, начинает кашу в плошку накладывать и сыну своему, Егорке подает. Улыбается. Снова погружает она деревянную ложку, и вот полна чеплушка. Отдаёт её Настя мальчику татарскому и улыбается. И снова. И снова…

Славянский мальчик за столом, а далее татарский. Берет она большую чашку, накладывает в нее кашу, поворачивается, справа от нее сидит муж ее — Иван. Улыбается она ему и чашку отдает. Опять берет большую чашку, накладывает горячую кашу и поворачивается влево, а там Ногай сидит в белой вышитой славянской рубашке. Улыбается она, и ему отдает плошку. И оба они: и Иван, и Ногай смотрят на нее так по-теплому, по-родному.

Проснулась Настя, на небе алел закат. Она села на колени и начала усиленно креститься.

— Пресвятая Богородица, помилуй, отжени лукавые помыслы!

Настя часто невольно думала о Ногае. Муж стал замечать за ней странный тоскливый взгляд, устремленный в даль. «О ком думает она? Почему вздыхает?». Настя и сама не понимала толком, что за чувства терзают ее. Благородство, отвага ордынского военачальника зародили в Насте тягу к нему.

Глава 4

Близ зеленыя дубравушки Протекала река быстрая, Урывая круты бережки, Подмывая пески желтые, Пески желтые, сыпучие, Унося с собой кустарники; На одном кусту соловушко Заунывно поет песенку: «Негде, негде мне гнезда свивать, Выводите малых детушек» (Народная песня)

Настя и Иван, забрав своих детей у Авдотьи, вернулись в Суздаль. Первые радости встречи прошли, и всем им надо было учиться заново жить вместе. Все они изменились, каждый в разлуке приобрел и что-то потерял. Тяжелее всех было Ивану. Все в доме было ему вроде и родное, и чужое одновременно. Дети неожиданно взрослые: к ним, к таким большим, надо было привыкать.

Егорке было уже восемь, с измальства бывавший на ярмарках, многому наученный, рассуждал он по-хозяйски. В то же время, жизнь без отца, без матери рано заставила повзрослеть, развила в нем смекалку, порой переходящую в подлость.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Саньке шел шестой год, отца он не помнил совсем, держался замкнуто, был он словно весь в себе. Хромота его действительно почти прошла, но от длительной болезни сделался он равнодушным к подвижным играм. Ему было интересно истории всякие да сказки слушать, сам он говорил мало.

Иван Тимофеев сходил с сыновьями на охоту, сходил на рыбалку, сходил на заутреннюю, дрова порубил, да через две недельки засобирался торговать.

Ему было тяжело. Сыновья поначалу радовались его возвращению, но потом, кода потянулись обычные рутинные хозяйские дела, стали избегать его общения. Тут требовалось время и терпение. Вот последнего никак не доставало Тимофееву. Годы, проведенные в постоянном страхе и унижениях в Орде, сделали его нервным и вспыльчивым. Сыновья к мужской работе были толком не приспособлены: охотиться и рыбачить не умели. Учиться сражаться не особо хотели. Ивану казалось, он в их возрасте уже все мог, а они не стараются, ленятся. К отцу, как к чужому, — слушаться его не привыкли. Иван гневился, кричал. Тогда младший от такого воспитания начинал плакать, старший сердито глядел и потом целый день старался избегать отца.

С Настей у них тоже все шло не так ровно. Он помнил ее девчонкой, скромной и улыбчивой, всего боявшейся. Помнилось, как после свадьбы первый раз засобирался он в поездку. Как боялась она оставаться одна! Как учил, с шутками да смехом, мечом махать да из лука стрелять. Сейчас жена была совсем другая. Стала она уверенно да независимо держаться. Походка стала иная. Смотрел на нее Иван и думал: вроде она, его жена, а что-то в ней все-таки изменилось. Еще в Орде она начала показывать ему свой норов, отказавшись бежать с ним из-за данного Ногаю слова. Как же это терзало, жгло Тимофеева! И чего ему только не представлялось худого про Настю. Думалось ему порой: вдруг все же что-то было у нее с тем военачальником? «С чего это отпустил? А как смотрел! Да и Настя вела себя странно… Может, зря это он пошел за нее требовать, может, там она хотела остаться?» Он и сам разумел, что дурь это, но его точили эти мысли. Стал Иван частенько раздражаться на жену свою по мелочам. Отойдет после, успокоится, а чего, собственно, взъелся? Устал Тимофеев, не хотел более ругаться, да иначе у него не выходило. Вот и уехал из дома вскоре после возвращения.

* * *

Настя осталась после завтрака в горнице одна. Присела у окошка. Вот и Спас скоро, думалось ей: там яблоки, грибы, ягоды пойдут, перезимуем как-нибудь. «Надо бы Фрола бортничать послать. Эх… жаль, Семеныча нет. Упокой Господи его душу!» — Настя повернулась на красный угол — перекрестилась. Опустила голову, загрустила. Ей не хватало Семеныча, как отец ей был… Настя вздохнула. «Ладно. Хватит. Надо бы Никитку обучить. Хороший мед он и на сбитень пойдет, и с ягодами, да и продать можно выгодно. Сторговался бы Ваня хорошо, да вернулся поскорее. Тяжело, опять в разлуке…»

И опять все на ней. Настя отвыкла от хозяйских дел. Такая злость порой брала на все. На разруху, на детей, что не слушаются, Егорка особенно. Молодая женщина невольно улыбнулась. Вот давеча пошли купаться — намочил и скрутил меньшому штанины узлом. А как высохли на солнце — попробуй развяжи! То жука поймал да Пелагее в рукав запустил. Ох, супостат! Хотелось порой сесть на коня и ускакать в поле, да мечом махнуть, так, с плеча чтоб. Чтобы согнать всю накопившуюся злость, чтобы забыть… Его забыть.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Мысли ее прервал резкий тарабаный звук — стучали в ворота.

— Отпирай, к тебе люди великого князя приехали!

Настя сошла с крыльца, подбежала к воротам. Егорка с Никитой уже были там. Отворила смотровое окошечко. Стоял отряд конников.

— Чего надо?

— Отпирай, говорю! Я — воевода великого князя! Вот грамота! Дань собрать!

Ворота открыли. Во двор въехал отряд. Слез с коня главный, Матрена поднесла чарку, отпил, отерся рукавом.