Сатори в Париже - Джек Керуак

Я приехал во Францию просто чтобы прогуляться и хорошо поесть, и этот ужин стал моим первым, и последним, за все десять дней.

Но возвращаясь к сказанному мною Паскалю, уходя из этого ресторана (и заплатив 24 франка, или почти 5 долларов за это незамысловатое блюдо), я услышал на промокшем бульваре какие–то завывания – Какой–то помешанный алжирец окончательно свихнулся и орал на всех и вся вокруг, держа в руках что–то чего мне не было видно, очень маленький нож или предмет или заостренное кольцо или еще что–то – Мне пришлось остановиться в дверях – Испуганные люди спешили пройти мимо – Я не хотел чтобы он увидел и меня бегущим оттуда – Официанты вышли и смотрели вместе со мной – Он приблизился к нам кромсая ножом уличные плетеные стулья – Мы посмотрели с главным официантом друг другу в глаза, будто спрашивая «Мы заодно?» — Но мой бармен заговорил с безумным арабом, который на самом–то деле был светловолосым и возможно полуарабом–полуфранцузом, и у них начался какой–то разговор, а я завернул за угол и пошел домой под крепчающим дождем, пришлось даже поймать такси.

Романтичные плащи.

14

В своей комнате я посмотрел на свой чемодан, тщательно собранный к этому большому путешествию, идея которого зародилась у меня прошлой флоридской зимой во время чтения Вольтера, Шатобриана и Монтерлана (чья последняя книга даже появилась уже в витринах парижских магазинов, «В одиночку путешествует только дьявол») – Разглядывая карты, собираясь везде там погулять, вкусно поесть, разыскать в библиотеке родной город своих предков и поехать потом в Бретань где он находится и где море несомненно омывает скалы – Я рассчитывал сделать так: после пяти дней в Париже отправиться в гостиницу на берегу моря в Финистере, выйти из нее в полночь, в плаще–дождевике, в шляпе от дождя, с блокнотом, карандашом и большой пластиковой сумкой для писательства, то есть чтобы засунув руку с блокнотом и карандашом писать в сухом месте пока дождь капает на меня, записывать звуки моря, вторую часть поэмы «Море» которая будет называться «МОРЕ, часть вторая, звуки Атлантики в N, Бретань», или около Карнака, или Конкарно, или в Пуан де Пенмарше, или Дуарненэ, или Плуземедо, или Бресте, или Сен–Мало – Вот он мой чемодан, и в нем пластиковая сумка, два карандаша, запасные грифели, блокнот, шарф, свитер, в отдельном отсеке дождевик и теплые ботинки Да, и теплые ботинки, и еще я привез из Флориды ботинки с дырочками для вентиляции, чтобы совершать долгие прогулки под жарким парижским солнцем, и ни разу их не одел, «теплые ботинки» вот что я носил все это прекрасное времечко – В парижских газетах люди жаловались на непрерывные дожди с конца мая и до начала июня, потому что ученые что–то там химичат с погодой.

И еще аптечка, и рукавицы для промозглых полуночных вдохновений на бретонском берегу, когда писание уже закончено, и все эти модные футболки и запасные носки которые я так ни разу и не одел в Париже, не говоря уж о Лондоне, куда я тоже собирался поехать, не говоря уж об Амстердаме и Кельне после.

Я уже скучал по дому.

И все же эта книга о том что неважно как ты путешествуешь, «удачной» ли была твоя поездка, или ее пришлось сократить, ты всегда чему–нибудь учишься, учишься перемене своих мыслей.

И, по своему обыкновению, я просто собрал все это в емком и тысячекратно выплеснутом «Вот!»

15

Например, на следующий день, хорошенько выспавшись и приведя себя в порядок, я встретил еврейского кажется композитора из Нью–Йорка, с его невестой, и как–то так я им приглянулся, и все равно они были одиноки в Париже, что мы пообедали вместе, впрочем к обеду я почти не притронулся потому что опять набрался коньяку – «Давайте сходим тут неподалеку в кино», сказал он, что мы и сделали, после того как я протрещал по всему ресторану полдюжиною молниеносных французских бесед с парижанами, а в кино мы попали на заключительные сцены «Бекета» с О`Тулом и Бартоном, отличные, особенно когда они верхом на лошадях встречаются на берегу, и мы прощаемся –

И опять, я иду в ресторан напротив La Gentilhommiére, который мне очень советовал Жан Тассар, клявшийся что там–то я попробую настоящий полновесный парижский обед – Я вижу сидящего через проход от меня тихого человечка помешивающего в гигантской тарелке какой–то великолепный суп, и заказываю его, сказав «Такой же суп как у мсье». Он оказывается супом из рыбы, сыра и красного перца, жгучего как мексиканский, острейшим и великолепным – К нему я беру свежую французскую булку и гору сливочного масла, но к тому моменту когда они уже готовы принести мне основное блюдо, жареного цыпленка вымоченного в шампанском, с лососевым пюре, анчоусами, швейцарским сыром–грюйером, нарезанными маленькими огурчиками и маленькими вишнево–красными помидорами, и потом Бог ты мой настоящими вишнями на десерт, все это с вином [29] , лучшим из вин, мне приходится извиниться что после всей этой роскоши я даже думать о еде не могу (мой желудок усох, потеряв 15 фунтов) – Но тихий джентльмен с супом переходит к вареной рыбе и мы, как ни странно, начинаем с ним болтать через весь ресторан, оказывается что он торговец произведениями искусства продающий картины Арпа и Эрнста тут неподалеку, и знает Андре Бретона, и хочет чтобы я завтра заглянул к нему в магазинчик. Чудесный человек, еврей к тому же, и мы беседуем по–французски, и я даже объясняю ему что раскатываю свои «р» языком вместо гортани из–за своего средневеково–французского, квебекско–бретонского происхождения, и он соглашается, замечая что современный парижский говор, хоть и изысканный, действительно изменился за последние два столетия под влиянием немцев, евреев и арабов, не говоря уже о влиянии тех пижонов при дворе Людовика Четырнадцатого от которых–то все это и пошло, также я напоминаю ему что на самом деле имя Франсуа Вийона произносилось не «Вийон» (явное искажение), а «Виль Он», и что в те дни говорилось не «toi» или «moi», а «twé» и «mwé» [30] (как мы до сих пор говорим в Квебеке, и как через два дня я услышал в Бретани), но в конце концов я предупредил его, в завершение своей замечательной лекции на весь ресторан, так что все слушали ее со смешанными иронией и интересом, что имя Франсуа произносилось действительно Франсуа (François), а не «Françwé» по той простой причине что писалось оно Françoy, также как и король [31] - roy, и никакое «oi» тут и близко не валялось, и если б король услышал когда–нибудь что вы произносите «rouwé» (rwé), то никогда не пригласил бы вас потанцевать в Версале, а надел бы roué [32] на вашу нахальную cou [33] , околпачил бы ее колпаком, а потом отрубил бы голову короче дело труба. [34]

Такая вот примерно ерунда Может быть вот когда мое сатори и пришло. Или вот как. Потрясающие долгие и искренние разговоры по–французски с сотнями людей вокруг, все это мне очень нравилось, и я в них окунался, настоящие разговоры, ведь они не смогли бы отвечать так обстоятельно на мои длинные рассуждения, если бы не понимали каждое сказанное мной слово. В конце концов я до того обнаглел что перестал заморачиваться говорить по–парижски и тянуть слова, и расслабившись разразился взрывами своего дремучего французского [35] , которые всех страшно забавляли, и все же они понимали их, вот так–то профессор Шеффер и профессор Кэннон (мои старые «учителя» французского в колледже, высмеивавшие мой «акцент», но все же ставившие пятерки).

Но хватит об этом.

Скажу одно, вернувшись в Нью–Йорк, мне куда больше прежнего понравилось говорить с бруклинским акцентом, особенно когда я опять вернулся на Юг, у–ух, ну что за чудо эти все языки и какая все же изумительная Вавилонская башня этот наш мир. Это как, представьте себе только, поехать в Москву, или Токио, или Прагу, и вслушиваться во все это.

Потому что люди на самом деле понимают что лопочут их языки. И глаза их сияют ответным пониманием, и сияние это ответное выдает присутствие души в мешанине и неразберихе языков и зубов, ртов, каменных городов, дождя, тепла, холода, всей этой нелепой мешанине на пути от неандертальского мычания до восхищенного стона ученого умника над марсианскими пробами, нет, на всем пути от ХРЯПС! муравьедского языка Джонни Харта [36] до страдающего ‘la notte, ch`i` passai con tanta pieta» синьора Данте в его одеждах всепонимания, возносящегося в итоге на небеса в объятиях Беатриче.

И раз уж речь зашла о ней, я опять вернулся в La Gentilhommiére повидаться с великолепной юной блондинкой, и она жалостливо назвала меня «Жаком», и мне пришлось объяснить что меня зовут «Жан», ну хорошо, она всхлипнула этим «Жаном», улыбнулась мне и ушла с симпатичным молодым пареньком, а я остался просиживать здесь штаны на высоком сиденье у стойки, доставать всех своим бедолажным одиночеством, оставшимся незамеченным в громыхании бурной ночи, в грохоте кассы за стойкой, суматохе моющихся бокалов. И мне хочется сказать им: мы не хотим быть муравьями работающими ради общественного блага, мы все индивидуалисты, каждый из нас, второй, третий, но не тут–то было, попробуйте–ка сказать это снующим туда–сюда, врывающимся внутрь и выбегающим наружу, в звенящую мировую ночь, пока мир поворачивается вокруг своей оси. Неприметная буря моя крепчает явственным ураганом.