Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

— Это ты дело сказал, — засмеялся Валент. — Вот сразу по осени и поеду! А ты как на этот счет, отец?

— Что сказано, то свято. Не люблю менять свое слово. Получишь аттестат — и в путь-дорогу! А теперь айда есть! У меня нынче с утра маковой росинки во рту не было. Давай-ка и вы, хлопцы! После обеда докончим.

— Сейчас, только вот это бревно распилим, — пообещал Само.

Парни пилили, а Мартин Пиханда меж тем вошел в кухню. Вымыл руки, вытер их досуха и сел к столу. Жена поставила перед ним полную тарелку гороховой похлебки и кусок мягкого хлеба. Он сжал пальцами хлеб, понюхал его и довольно улыбнулся. Взял ложку, начал есть. Все пришлось по вкусу.

— Рыбу сам себе положи, — сказала ему жена, — и ребята пусть угощаются. Мы с Кристиной обещались к Гунарам. Поможем им сгребать сено за Горкой. Рыба в духовке, молоко в кладовке, да и палинкой побалуйтесь, она тут, под чердачной лестницей, да не всю испейте, малость и на завтра оставьте, глядишь, косить наладитесь, так мне ее опять покупай, а уже совестно Герша тревожить, да и даст ли взаем — сомневаюсь…

— Добро, добро! — пробормотал с полным ртом Мартин. — Ступай уж, ступай!

— А есть захотите, — перебила его Ружена, — так нарежьте сала, но хлеб тоже не весь уплетайте, до конца-то недели еще ой сколечко…

— Ведь нынче суббота, трепалка долгоязыкая!

— Суббота, она-то суббота, а печь буду аж в конце той недели — намотай на ус. И дрова распилите, поколите да сложите так, чтобы не мешались на дворе, когда сено свозить станете. Мы с Кристиной воротимся только к вечеру, так что скотинку накормите, поросятам корму задайте…

— Да ступай ты, ну! — взревел Мартин Пиханда и вдруг поперхнувшись зашелся в кашле.

— Поделом тебе, старый хрыч! Подавиться бы тебе!

Ружена в сердцах повернулась и вышла из кухни. Мартин еще долго кашлял, таращил глаза, утирал слезы, но, наконец пересилив себя, доел похлебку. Подошел к духовке и рукой положил на тарелку испеченную форель, пожалуй, самую маленькую из трех. Воротился к столу, взял вилку, нож и собрался было располовинить рыбу, чтобы вытащить из нее хребет и прочие косточки. Он слегка кольнул ее вилкой — и до смерти перепугался: форель на тарелке шевельнулась. Отдернув руку, он пораженно уставился на рыбу. Минуту спустя, не удержавшись, снова ткнул ее вилкой. На сей раз форель дернулась так шустро, что слетела с тарелки на стол, со стола на пол и там, уже поодаль от Пихандовой тарелки, застыла в неподвижности.

— Ишь, щекотки боится! — вымолвил вконец ошалелый Пиханда.

Виновато оглядевшись, он нагнулся, поднял рыбу, сунул ее в карман и в оторопи выбрался из кухни. На лестнице столкнулся с сыновьями. Сказал, что им велено есть и где найти еду, а сам незаметно прокрался к собаке. Подозвал ее, погладил. Собака тыкалась носом в карман, откуда несло рыбой. Пиханда с опаской опустил руку к форели, вытащил ее и всю целиком запихнул собаке в распяленную пасть. Собака уже вгрызлась в рыбу, когда Пиханда ладонью — так ему показалось — почуял ее последний коротенький вздрог. Он воротился в кухню и, увидев, с какой сластью Само и Валент уписывают рыбье мясо, как подолгу обсасывают каждую косточку, вдруг успокоился. Неужто все ему только примстилось? А может, он умом повредился?

— Вкусно? — спросил.

Оба сына усердно закивали, одобрительно загмыкали.

— Вечером гулянка! — сказал Валент, проглотив кусок.

— Уже и у тебя подошвы зудят? Еще недавно сопля под носом висела, и на поди…

Старший брат прыснул. Он хохотал, балаболил что-то и при этом жевал рыбу. Ловко мельчил языком ее белое мягкое, мягонькое-премягонькое мясо, придавливал небом, крошил, дробил зубами и снова мял деснами, а когда наконец за разговором захотел проглотить кусок — вдруг широко разинул рот. Мягкие, веселые, в смехе расслабленные черты его лица внезапно одеревенели, в глазах застыл ужас, все тело в растерянности и страхе съежилось на стуле. Из нутра вырвался глубокий стон.

— Что такое? — Валент подбежал нему и, обхватив за плечи, стал трясти.

— Кость в горле, кость… — с трудом выговорил Само. И начал давиться. Какая-то внутренняя сила непреоборимо распирала ему грудь и живот, изо рта текли слюни. Валент утирал их платком.

— Потерпи, потерпи малость, — подскочил к сыну и старый Пиханда; схватив со стола сухой хлебный мякиш, протянул ему — На-ко вот, съешь, авось протолкнет косточку в желудок.

Само опасливо, с трудом разжевал, проглотил мякиш и лишь потом со слезами на глазах отрицательно помотал головой.

— А ну марш на свет! — приказал отец и, подхватив Само подмышки, выволок его на крыльцо, на залитую солнцем лестницу. — Отвори-ка рот, шире отвори!

Само, раззявив рот, стонал и охал,

— Вижу, кость вижу! — вскричал Пиханда. — Тащи ножницы! — оборотился он к Валенту. А держа ножницы в руке, он чуть раскрыл их и стал вводить в рот Само. Но сын вдруг резко мотнул головой и попятился.

— Тьфу ты, черт! — вскинулся Пиханда. — Чего дуришь?

— Язык мне гляди не отстриги! — еле выдавил Само и прикрыл разинутый рот ладонью.

— Не бойся! — подбодрил его отец.

Само доверчиво кивнул.

— Держи голову сзади! — сказал отец Валенту, и, когда тот, послушавшись, крепко зажал в руках голову брата, операция началась снова. Раскрытые ножницы постепенно проникали в рот, потом остановились и мгновение спустя сомкнулись. Отец, дернув рукой, вытащил изо рта ножницы — на их конце, поблескивая, белела рыбья кость.

— Вот это рыбалка, чтоб ей пусто было! — отвел душу старый Пиханда.

Он взглянул на Валента, и оба они не без гордости ухмыльнулись. А Само истомленно сел и все глотал-поглатывал, словно не верил что кость уже не торчит в горле. Он даже взял эту косточку и крутил, мял ее, ощупывал до тех пор, пока она не выскользнула из пальцев и не упала на землю; но он опять ее поднял. Валент подошел к брату с полной ложкой меду.

— На, глотни, помогает!

2

Обессиленный возней с рыбьей костью Само ввалился в большой пчельник в дальнем конце сада и растянулся на старой деревянной, но удобной канапке, застланной овечьими шкурами и драной одежкой. На пасеке было всего шесть колод, но монотонное жужжание пчел гулко отдавалось в ушах и усыпляло притомленного Само. Он моргал отяжелелыми веками, раз-другой попробовал еще сглотнуть, с опаской ощупывая горло, но прежде чем заснул — сознание его пронзила жуткая картина: острая и крупная рыбья кость распарывает ему горло, кровь хлещет из раны, брызжет наружу, а главное — затекает внутрь, в глотку, он задыхается, захлебывается и вопит: помо-ги-и-ите, помоги-и-ите, дышать, кричать невмочь, помоги-и-ите, помоги-и-те… С перекошенным от ужаса лицом он на мгновение очнулся ото сна и, сообразив, что чуть не задушил себя своею же рукой, подумал: «Будь я один с этой костью в горле, ей-богу, она меня, глядишь, и доконала бы!» Он нащупал кость в кармане брюк, вытащил ее, оглядел, облизал, попробовал на зуб — и снова спрятал в карман. И только теперь, спокойный и умиротворенный, заснул крепким сном. Спал бы он, возможно, долго-предолго, проспал бы, пожалуй, до завтрашнего дня, кабы не докучали шальные пчелы. Они садились на лоб, ползали по лицу, по телу, а одна из них заглянула даже в его волосатую ноздрю. Она сидела у ноздри до тех пор, пока он глубоким вдохом не втянул ее внутрь. Плененная до половины тельца пчела в ноздре у Само громко разговорилась на своем пчелином наречии. Жужжала, хлопала, защищаясь, крылышками, скреблась ножками, покуда Само зычно не чихнул. Пчела отлетела на канапку, Само на секунду проснулся, потер ладонью свербящий нос, перевернулся на правый бок и снова провалился в какую-то полудрему, полубденье. Он слышал жужжание пчел и мух, чувствовал, как они елозят по рукам, но не в силах был и шелохнуться. И вот тут-то ему и померещилось, что из-под крышки самого большого улья выглянула могучая пчелиная матка, поглядела на него своими удивительными глазками, высунула из челюстей долгий язычок и, зашевелив усиками, улыбнулась всей головкой.

— Поди, поди сюда, приляг ко мне, ляг со мной! — заговорила пчелиная матка, расплываясь в обольстительной улыбке. Из своих десяти пар боковых продушинок она выпустила одурманивающий цветочный аромат — манящий, притягательный, пронзительный.

— Нет, нет; боюсь, боюсь я! — кричал Само, судорожно извиваясь на канапке.

Пчелиная матка лишь презрительно рассмеялась. Крышка улья стала потихоньку подниматься, и матку вскоре окружила вся десятитысячная пчелиная семья. Матка сразу посерьезнела и своим мудреным ротовым устройством — с хоботком и язычком — глухо промолвила: «Я ведь и есть, милый мой, та самая тысячелетняя пчелиная царица. Я та единственная, что никогда не умирает и навечно остается жить в улье. Мне ведомо все о твоих предках, о тебе, о вас обо всех, и я буду знать все о твоих детях, внуках, правнуках… Тысячи моих работниц всякий день приносят мне вести… возьми меня в жены… Ты будешь жить со мною тысячу лет… Возьми меня в жены…»