Девочка на шаре - Марина Друбецкая

Она была в растерянности. Становилось все очевиднее, что их отношения зашли в тупик. Успех и значительность — чем дальше от премьеры, тем больше обозреватели разных газет обсуждали общественное звучание фильмы — перевели Эйсбара в другую «весовую категорию». В одночасье киноанархист, бузотер, нахальный типчик превратился в практически государственного автора. И синематографическое искусство вместе с «Защитой…» вдруг оказалось не просто сферой дальновидных дельцов или авангардных мыслителей, а «полем общественного резонанса», как написала одна из либеральных газет. Если бы он был в Москве, если бы сегодня было не сегодня, Ленни просто села бы в такси и поехала к нему в мастерскую. Если бы, если бы… В голове у нее все перепуталось, исчезли направляющие знаки, следуя которым она раньше мчалась по разным адресам, едва касаясь подошвами земли.

Она встала с каменной скамейки у памятника Чайковскому и побрела к Никитским воротам. Ноги привели ее к «Иллюзиону» — старенькому кинотеатру в Палашевском переулке, куда она ходила еще ребенком и где под Новый год смотрела «Защиту Зимнего» вскоре после того, как рыдала по уехавшему в одночасье Эйсбару. И главное — по своей глупой, бессмысленно глупой, оттого что очень сильной, влюбленности.

Зима почти закончилась — и снова стало уютно во дворе «Иллюзиона». Говорили, что владелец крохотного особнячка подписал кинопрокатчику аренду на сто лет — за то, чтобы один сеанс в день устраивали лично для него. Небольшая колоннада, крохотный липовый парк да еще фонтанчик — Ленни обожала здесь бывать. Справа от входа располагалась афиша, всегда с изысканными рисунками, третья строчка которой сообщила Ленни, что международное синематографическое общество прислало своим московским коллегам документальный сборник «Кругосветное путешествие репортера: синема на земле, в воздухе и под водой». Сборник открывается сюжетом «Русский режиссер Сергей Эйсбар снимает в Индии религиозную драму!» Спаниель у нее под ногами радостно тявкнул — будто успел прочитать объявление быстрее хозяйки. Ленни взяла собачину на руки и расцеловала в мокрую пасть.

— Я бы подумала, что мне померещилось, мой милый Робеспьер! Но если и ты понял!

До следующего сеанса оставалось два часа. Сколько же минут будет идти сюжет? Ах, в этих новостных лентах только кто-то бегает на общем плане — и ничего толком непонятно! Она тянула Робеспьера за ошейник — и мчалась по бульварам вниз, чтобы успеть отвести псину домой, да еще приодеться. Фыркнула, рассмеявшись над самой собой — ее же Эйсбар с экрана не увидит, какая разница, в какой она будет шляпке и какого цвета помада на губах! Робеспьер прекратил упираться — и рванул вперед, ловко лавируя между прохожими. Ну не самый ли он умный на свете?!

Влетела в квартиру. Двери шкафов услужливо распахнулись. Значит, новый плащ? Ярко-оранжевый с большим клетчатым капюшоном, и костюм, лишь вчера пришедший по почте из Берлина: черные узкие брюки и свитер, схваченный на талии ярким платком. Теперь она почти богачка из мира рекламных объявлений — пусть видит! Кубик помады, две капли духов, резинкой схватить волосы — где же она? — Ленни судорожно дергала ящики туалетного столика, молниеносно примеривая брошки, серьги, отбрасывала одни, доставала другие. Шарики из жемчуга — они бы как раз подошли! — но именно они-то закатились в угол деревянного логова. Выгрести всю беспорядочную ерунду — да! Целый ком хлама! И вдруг ладони ее будто приросли… замерли, едва коснувшись мятой бумаги. Три конверта. Она же сама их спрятала от глаз подальше, точнее, подальше от сердца разбитого. Его индийские письма. Всего три на данный момент. Или — уже три?! А вот и жемчужные сережки — два мерцающих шарика. Помилуйте, но ведь не сойдет же он с экрана в кинозал — она усядется в самом первом из рядов! И не увидит ее с экрана! А все-таки эти сережки удивительно ей идут! Он испарился из ее жизни — из Москвы, из холодной страны. Их роман длился год, а «уеду по делам» прозвучало за несколько часов до того, как он сел в поезд.

Ленни вспоминала дни после его отъезда. Ей казалось тогда, что она абсолютно спокойна. И лишь много позже она поняла, что ее спокойствие было омертвением души. Лизхен тоже прощалась с возлюбленным — Эйсбар предложил красавцу Жоржу Александриди, давнему любовнику Лизхен, в просторечии именуемому Жоренькой, сыграть главную роль в индийской эпопее. И, наблюдая его сборы, Ленни невольно сравнивала Лизхен с собой. Сборы Жореньки сводились к тому, что он устраивал аукционы своих тряпок. Первый выглядел комичным, однако пиджачная пара, в которой он снимался в «Навсегда ушедшей» и «Вздохе блестящей змеи», была куплена в конечном счете за приличную сумму. Дальше в ход пошли теплые вещи из гардероба. Предложение Эйсбара ехать в Индию Жореньку не удивило. И хоть в первый момент он в ответ выпалил: «Да на черта мне нужна эта Индия!» — в следующее мгновение понял, что Индия ему очень нужна. Почему бы не распрощаться с долгами, посылая им воздушные поцелуи с борта океанского лайнера? Лизхен Жоренька обещал смарагды — она не отказывалась и на коленях за своим «люцифером» ползти не собиралась. Тем не менее настойчиво просила его сделать необходимую перед отъездом на Восток вакцинацию.

— Ах, мой бедненький дружочек! — ворковала Лизхен. — Все твоя проклятая работа! Совершенно себя не бережешь!

И отправлялась по лавкам заказывать Жореньке рубашки тонкого полотна, легкие костюмы и туфли. Заскочила даже в магазин колониальных товаров за пробковым шлемом.

— Береги головку, дружочек!

В другой раз Ленни отпустила бы какое-нибудь ехидное замечание на подобную реплику, но сейчас молча ушла к себе. Она старалась как можно меньше присутствовать при этих поспешных сборах. Лизхен понимала, что происходит с Ленни, но первый раз за всю их дружбу племянница дала ей понять, что обсуждения, диванные бдения, чайные и кондитерские церемонии на этот счет — с азартной охотой за сбежавшими тенями, которую они раньше любили устроить, сплетничая о себе и других, — будут лишними.

Интересно, пишет ли Жоренька Лизхен? Ленни ни разу не спрашивала об этом тетку. А та, кажется, и думать не думала о своем далеком возлюбленном. У нее появились иные привязанности. Впрочем, они появились еще во времена Жореньки.

Ленни ласковым движением погладила надорванный конверт, будто это притихший зверек, уставший баламутить, приставать, грызть. Она и Эйсбар никогда не говорили о любви, страсти, о домашнем будущем — даже представить невозможно, как бы говорили. В сущности, они соблазнили друг друга на киносъемочной площадке, которой тогда был дирижабль. В воздухе над землей. И потом сразу — телесный гон, вожделение родственного свойства у обоих. И гон этот, чувственный азарт, отчаянно откровенный, оказался на удивление естественной частью того, чем они занимались. Они ищут мизансцены, выбирают ракурсы съемок, углы взгляда на придуманные и реальные истории. То есть занимаются материализацией своих иллюзий, ведь так? На пленке — и на экране, и на снимке. И в жизни.

Ленни поднесла к лицу конверты, все три, разорванные ее испуганными руками. Она скользила губами по размытым чернилам, быстро постаревшим, и в которой раз пыталась уловить запах своего надменного друга, своего наглого любовника. В первом письме он описывал оранжевую ночь и своего ассистента — англичанина, выросшего в Бомбее: «…худого настолько, что легко может спрятаться за фонарный столб». Во втором — подробное описание кровати, вырезанной из ствола дерева: «Представь, что ты ложишься в цветок, лепестки которого — ладони юных человеческих существ». В третьем, совсем странном — пересказ волнений оператора, Андрея Гесса, по поводу того, что он теряет цветное зрение: «Он утверждает, что существуют только оттенки зеленого и камера на него злится, особенно перед закатом, злость камеры выражается в том, что она снимает лишь отдельные предметы, игнорируя всю картинку в целом. Скажем, снимает стакан, а стол, на котором он стоит, кресла вокруг стола, саму комнату — нет. Проверить, то есть проявить пленку мы тут не можем — ее повезут или в Калькутту, или в Лондон, или прямо в Москву». В тот же день она услышала, как на студии обсуждают письма Гесса, — оказывается, он писал их самым неожиданным людям, с которыми едва был знаком; и страницы тех писем были испещрены безумными подробностями искривленного мира.

Ленни выпросила тогда у монтажера, стоявшего адресатом, письмо Гесса. И, конечно, пыталась найти в нем хоть строчку об Эйсбаре. Ни слова!

По широким ступенькам лестницы застучали каблучки, гулко хлопнула дверь. На улице уже начинало темнеть. И Ленни почудилось, что ее опьянил едва заметный, приторно сладкий запах, исходивший от листков, — а они убраны обратно, в самые глубины шкафа. Воды со льдом в кондитерской на углу? «Нет, просто дайте, пожалуйста, два кубика льда! Немыслимо болит голова. Благодарю — и вот эту салфетку. Спасибо». Лед — к вискам, глубокий вздох. Господи, как же она хочет к нему, оказаться рядом, прижаться, увидеть то, на что насмешливо смотрят его глаза. Поехать в дребезжащем поезде, а лучше — полететь на опасном самолете и всю дорогу не знать, чего больше бояться: падения железной птицы или встречи с тем, кого она внезапно перестала ненавидеть. Однако надо как-то вернуть свою злость. «Надо как-то вернуть злость», — повторяла Ленни, перебегая с тротуара на тротуар.