Исповедь одинокого мужчины - Вячеслав Ландышев

Наконец настал день, когда нас, человек 10–12 призывников, забрал лейтенант с черными погонами, с нашивкой танковых войск и повез в аэропорт.

Самолет Ил-76 был полностью забит призывниками, и вскоре среди них прошел слух, что мы летим в Хабаровск. Стало веселее, ведь по дурости хотелось улететь подальше от дома, чтобы посмотреть другие места, иную природу. Все-таки в России ни разу не был, да и на самом ее краю, на камчатке, побывать, может быть, в жизни никогда больше не придется.

Когда приземлились в аэропорту назначения, то очень хотелось спать, так как в Алма-Ате было только четыре часа ночи, а в Хабаровске уже во всю силу светило солнце. Трех человек из всего самолета призывников, включая меня, направили в хабаровскую учебную часть – учебку, как ее все называли. Оказалось, что я попал по разнарядке в учебку, которая готовила военных медицинских работников – медбратьев. Сначала я расстроился, что попал не в танковые войска, но потом успокоился, так как после полугодовой подготовки и обучения в этой части меня могли затем направить в любые войска. В том числе и в танковые, и даже в мечту всех мальчишек – воздушно-десантные войска, а значит, домой я после армии приду в красивой военной форме, а не с белым колпаком медбрата на голове.

Когда меня привели в казарму, то я сначала опешил – все рядовые солдаты бегали с широко открытыми испуганными глазами, почти никто шагом не ходил. Кругом в помещении была идеальная чистота, полы надраены, все кровати заправлены одинаково – подушки на всех постелях, казалось, были выровнены по ниточке, а белые полосы на синих шерстяных одеялах строго переходили, не искажаясь, от кровати к кровати по четкой прямой линии.

Дежурный сержант в роте определил меня во взвод, молодые солдаты которого уже 20 дней были в этой учебке. В нашем здании было пять этажей, и на каждом из них находилась одна рота, в которой было четыре взвода. Взвод, в свою очередь, делился на три отделения, в которых числилось по 10 парней. Всеми рядовыми в нашей роте командовали шесть сержантов, ранее отслуживших рядовыми в этой учебной части. Сержанты учили нас тому, через что сами год-полтора назад прошли. Среди них была своя иерархия, в зависимости от срока службы. Вверху иерархической лестницы стояли дембеля, которым оставалось служить два-три месяца. Приказ об увольнении в запас уже вышел, и они просто ожидали молодую смену из призывников. После дембелей по армейской неписаной иерархии шли «деды», которым оставалось до приказа об увольнении в запас еще полгода. Затем шли «черпаки», прослужившие год, и соответственно столько же им еще оставалось. За «черпаками» по иерархии находились «молодые» – это те, кто прослужил от полугода до года. И, наконец, совсем бесправными по армейским понятиям были «духи», которые не проходили в сапогах даже полгода. Согласно армейским законам, дембеля вообще ничего не должны были делать. Это касалось не только общих заданий и выполнения приказов офицеров, но даже личных дел. К примеру, для дембеля было западло, не по армейским понятиям помыть свою посуду после того, как вечером в кладовке он поел жареную картошку, или постирать свою одежду да почистить свои сапоги. «Деды», как и дембеля, тоже старались ничего не делать, но должны были руководить процессом, командовать «черпаками» и «духами», добиваться выполнения приказов, поставленных офицерами и дембелями. Причем организовывали за «дедов» в основном всю работу «черпаки», которые тоже старались, чтобы получить авторитет, ничего не делать. Таким образом, на каждой ступени иерархии шла борьба за власть, за то, чтобы ничего не делать и тем самым обладать большим уважением. На мой взгляд, это полностью прогнившая система армейских взаимоотношений.

Однако эта иерархия касалась только тех старослужащих, которые не превратились в животных, не унизились до того, чтобы от голода вытаскивать остатки еды из помойных ящиков. А ведь были и такие даже среди дембелей и «дедов». Они опустились на самое дно бесчестья с первых дней своей службы, и их все сторонились. Представьте себе бомжей, которых мы видим иногда на городских улицах, но только представьте, что они находятся в армии и одеты в военную форму. Слабые духом парни, потерявшие после первых армейских трудностей собственное достоинство, начинали с голодухи есть на помойках. Таких людей презирали все солдаты и офицеры на протяжении всей службы. Их заставляли делать самую тяжелую работу, и они никогда днем, а часто и ночью не отдыхали, потому что всегда кто-нибудь давал им поручение. Эти солдаты всегда были нечистоплотны, ходили грязные и вонючие. Бывало, что все бойцы отделения были в запачканной форме, к примеру, после десятичасовой разгрузки вагонов угля или цемента, но как-то за день-два солдаты успевали постираться в холодной воде или в бензине и опять ходили в чистой одежде. Кстати, бензин, как я узнал в армии, моментально отстирывает жирные пятна лучше любой химчистки. Засунешь грязную форму в ведро с бензином и можешь через пять минут вытаскивать ее абсолютно чистой. Правда, ходить в постиранной в бензине гимнастерке не очень приятно, а запасной у солдата нет. Мокрая ли форма после осеннего холодного дождя, вонючая ли от бензина или грязная от угля – все равно, солдат только в ней и ходит, другой ему страна не дает. И никто солдату не даст днем времени на то, чтобы высушить мокрую одежду или постирать грязную. Придет ночь – вот тогда и стирай после отбоя, а утром одевай не успевшую просохнуть и бегом на холодный ветерок для физической зарядки.

Говорят, что дедовщина как всеми признаваемый, даже некоторыми офицерами, порядок вещей зародилась после того, как Советская армия перешла с трех лет срочной службы на два года. Именно ребята последнего трехлетнего призыва, которым пришлось на один год больше быть в этом рабстве, и установили такие правила. Конечно, многое зависело от офицеров и кое-где в воинских частях даже дембеля вкалывали днем почти так же, как и все остальные солдаты на «общественных» работах (разгрузка вагонов со стройматериалами, с углем, цементом; строительство домов, копание ям, траншей и т. п.). Причем большая часть такой работы не относилась к армейской подготовке никоим образом, а была бартерным обменом на что-либо между армейским и городским руководством либо решала личные дела командования части, полка, роты. Это, по сути своей, бесплатный рабский труд с привлечением бесправного солдата – защитника Родины. Однако подобные армейские устои в славной программе «Служу Советскому Союзу» не показывали, и они болезненно открывались каждому молодому солдату, в том числе и мне, в самом начале службы.

В первые армейские часы сержант Косолапов, высокий, широкоплечий парень со светлыми волосами и крестьянским типом лица, показал мне мою кровать, выдал форму, портянки и кирзовые сапоги. Через некоторое время после того, как я переоделся в униформу, прозвучала команда на построение. Меня представили сослуживцам очень коротко и быстро. Потом прозвучали команды «Направо» и «В столовую бегом – марш», и колонна молодых бойцов громко застучала каблуками по бетонной лестнице. Сержанты всегда бегали в кедах, а солдаты – в сапогах. При этом новые, еще не растоптанные сапоги способствовали быстрому образованию мозолей, которые потом становились кровяными и доставляли новобранцам страшные мучения даже при ходьбе, не говоря уже о беге. К тому же анахронизм армии, пережиток старины – портянки – не каждый умел быстро наматывать при подъеме, поэтому портянки в сапоге скомкивались, слезали с голени и приходилось при беге соприкасаться голыми голеностопными связками с твердой внутренней поверхностью кирзовой обуви. К тому же мои новые сапоги кто-то спер в первую же ночь, подсунув старые, от которых я заразил ноги грибком. При этом обратиться в медсанчасть после заражения никто не позволил. В армии молодого бойца к врачу отправляли только в крайних случаях, поэтому ни о каком лечении речи и быть не могло. Зуд меж пальцев ног и стертая кожа с кровавых мозолей были одними из самых больших проблем первых дней моего пребывания в учебке. Другими проблемами были голод, недосыпание, жестокость сержантов и психологическая усталость.

Когда я впервые попал со своим отделением на обед, я был в шоке не только из-за того, что успел лишь немного похлебать жидкого супа за те три-четыре минуты, в течение которого длился прием пищи, но и качеством еды, и поведением моих сослуживцев. Мы добежали до большого зала столовой, где стояли длинные столы на 12–15 человек со скамейками. Затем прошли вдоль нашего стола, протиснувшись между ним и скамейкой. Остановились каждый напротив тарелки и стали ждать команду сержанта: «Приступить к приему пищи». Если кто-то из солдат без разрешения усаживался за стол или хватал еду, то он получал пинок от сержанта, грубый трехэтажный мат и лишался обеда. И после долгожданной команды сержанта все как будто сорвались с цепи. Быстро мазали масло на хлеб и глотали, не пережевывая. Я глядел на все это с ужасом и удивлением. Я не торопился, потому что еще не знал, что на обед отводится не более 4 минут – по словам сержантов, столько может уходить на обед в течение боя и поэтому всем всегда надо быстро есть. Тем более мне в первый день, несмотря на голод, еда в столовой мне показалась отвратительной. Суп представлял собой баланду, в которой плавали лук и большие куски сала, а второе блюдо – перловая каша была сварена на воде и слиплась в кастрюле большим комком, к тому же немного пригорела. Я успел только похлебать немного этой баланды и съел кусок хлеба.