Свидетель - Владимир Березин

Подруга хозяйки куда-то отлучилась, и мы расположились в комнате, казавшейся мне огромной после моей каморки.

Высокий лохматый лабух перекинул гитару на грудь, как автомат, и запел.

Он пел страшную и печальную песню, которая совсем не вязалась с женским смехом и стуком стаканов.

Но всё же я смеялся и чокался со всеми, до кого мог дотянуться, и не думал ни о чём.

По дороге домой я снова вспомнил о Чашине, и настроение испортилось.

Можно было бы не думать о нём ещё целую неделю, но я возвращался и возвращался в мыслях на три года назад.

Я вспоминал, как Чашин долго и весело пил с нами, а потом уехал.

Как мы проводили его и вечером, протрезвев, стали ждать грузовика с продуктами.

Геворг и я вышли его встречать, и было славно спускаться с горы, зажав автомат под мышкой и придерживая за ствольную накладку.

Мы шли, вдыхая вечерний воздух, огибая валуны, и Геворг улыбался чему-то своему.

Мне было завидно от того, что вот он идёт по земле, которую считает своей, а я на ней случаен и одинок.

Когда я смотрел на лица моих товарищей, покрытые грязью и пылью, мне было понятно, что они свои на этой земле.

Я был только свидетелем, чужаком среди них, будто бездельник, пришедший на праздник — просто так, поесть или выпить на дармовщинку.

Моя правда быть лишним в этой войне.

Сидя у костров, я разглядывал заскорузлые руки крестьян, которые ложились на рычаги трактора только для того, чтобы втащить пушку на пригорок.

Эти люди воевали за своё — а я был свидетелем.

Мы начали спускаться с горы к изгибу дороги, где у пробитой пулями стрелы, указывающей путь к какому-то давно не существующему колхозу, стоял грузовик с продуктами из деревни.

Геворг спускался легко и весело, пока не понял, что в грузовике чужие люди.

Но было уже поздно, и, ещё не слыша выстрелов, я увидел, как разрывается куртка на спине моего друга, и летят мне в лицо ошмётки его тела.

Я так и не увидел тогда его лица, потому что тоже упал навзничь и равнодушными от боли глазами смотрел на жука, медленно ползущего в траве. Жук полз медленно, то и дело сваливаясь с травинок, полз, явно делая нужное природе и себе дело.

Грузовик уже давно уехал, а у меня всё не было сил встать или даже просто ползти обратно. Кто-то надоумил людей с той стороны холмов перехватить нашу машину, и отчего-то я сразу придумал себе этого кто-то.

Вот чему я был свидетель, и никто не обещал подарить мне иной мир, чем этот, ни звёзд его, ни солнца.

Ни один пророк не обещал мне ничего, и всё же я был свидетелем.

Свидетелем. Я был свидетелем-одиночкой, каждый раз становясь перед судом чистого листа бумаги и наверняка зная, что мои показания не будут выслушаны.

И вот прошло три года, и теперь ко мне явился человек из другой, окончившейся уже жизни.

«Ты просто испугался, — говорил я себе. — Ты испугался и сделал вид, что ничего не произошло. А все ощущения должны быть чёткими, в ощущениях нельзя халтурить, что бы ты ни делал. Нельзя обманывать себя ни во вкусе вина, ни в оценке людей, с которыми ты говоришь».

Я включил свет в своей комнатке и открыл настежь дверь. В кармане у меня лежала початая пачка «More» — плата за глупый и долгий разговор. Такие сигареты были для меня тогда экзотикой, были очень слабые, но я скоро придумал, что с ними делать.

Финкой я отрезал им длинные фильтры, и это хоть как-то исправило положение. Ощущение табака стало более верным. Сигареты дымились по всей длине и прогорали быстро, но я стал выкуривать их одну за другой, и дело пошло на лад. Три заменяли одну настоящую.

Тем же вечером ко мне пришёл старик-сосед, и я не сразу узнал его.

Лицо украинца было землисто-серым, а в руке он держал бутылку водки.

Я поднялся и пошёл к нему. Испуганная жена жалась к стенке, а украинец плакал. Он плакал, размазывая слёзы по лицу, вмиг согнувшись. И я увидел, как он стар на самом деле. Оказалось, он воевал. Протащил на себе ствол миномета сначала от Минска до Варшавы, а потом от Варшавы до Берлина. Он приписал себе год, уходя на войну, а теперь, в день взятия города Харькова, ему крикнули, что он сделал это зря.

Украинские пьяные мальчики кричали ему, захмелевшему, что если б он не совался куда не надо, они бы пили баварское, а не жигулевское пиво, а москали бы убрались с этой земли.

Раньше ему было чем жить, и вот душной коктебельской ночью этот смысл отняли.

Мы с соседом хлестали водку и плакали, все — я, старик и его жена.

Я обнимал украинца и бессвязно бормотал:

— Суки, суки… Мы им всем ещё покажем…

Я утешал старика и, забыв про разницу в возрасте, говорил ему:

— Прости, друг, прости… Не в этом дело, прости и не думай…

Они уехали на следующее утро, забыв на верёвке своё полотенце, и, когда я выносил мусор, розовый утёнок печально подмигивал мне с него: «Так-то вот, брат, и так бывает».

Я не жалел, что мои соседи уехали, потому что мне было бы тяжело теперь встречаться с ними.

Я всё позже возвращался в свою комнатку, но продолжал надеяться, что всё же мне удастся здесь что-нибудь сделать до конца.

Я писал, и снова мне снились страшные дневные сны. Я снова видел «Шилку», но уже не ползущую по склону, а заваливающуюся на бок и горящую, а потом видел школьный класс, и мучительный стыд двоечника, не знающего ответа, посещал меня в этом сне.

Страх смерти и одиночества был таким же, как боязнь невыученного урока, и мы не научились отличать эти чувства.

Злобными детьми взялись мы за оружие, не заметив, что оно — не игрушечное.

Однажды наводчик миномёта, стоявшего за селом на холме, отлучился. Пришедшие ему на смену бойцы оказались неопытными, а миномет — ворованным.

На миномёте отсутствовал предохранитель от двойного заряжания.

Дело в том, что мина, опущенная в ствол, иногда спускается вниз, но не вылетает тут же, наколовшись на боёк. Она остаётся внутри.

Я не знаю, отчего это происходит. Может, украинский или русский парень, стоя за токарным станком, не выдерживают размер. Может, что-то случается с зарядом.

Для таких случаев на ствол надевается кольцо из чёрного металла, с флажком, предупреждающим опускание второй мины в ствол.

Однако миномет был украден в какой-то воинской части, и предохранителя не было.

Две мины одновременно рванули в стволе, и по серому облачку на холме я догадался, что двое небритых крестьян перестали существовать.

И скоро об этом забыли все, но я был этому свидетелем.

Чашин нарушил моё одиночество. Вот в чём дело. И теперь мне тяжело думать о любви. Я ненавидел тупую мерзость войны, когда она превращает мир в танковый выхлоп и стреляные гильзы, и поэтому-то уже не получалось думать про любовь, а выходило лишь про эту мерзость.

«Война не пришла в наш дом, — повторял я. — Мы сами привели её за руку. И никуда от неё не деться».

Ветер жил в моей комнате, и снова скрипел стол. Мошкара стучала в стекло, негромко работал соседский приёмник, и в синкопированный ритм вплетался вкрадчивый голос неизвестной мне француженки.

Герой мой начал действовать самостоятельно, нет, я сам был им, но видел себя, как видят своё существо во сне — отстранённо и заинтересованно.

Для того чтобы писать, приходилось заново прожить не только то, что случилось со мной, но и чужие жизни.

Однажды, это было на исходе отпущенной мне недели, я прервался и пошёл в кухоньку вскипятить воды. Кроме того, я решил смочить полотенце и завесить им лампочку, чтобы отдохнуть от яркого света.

В этот момент в окно ударили автомобильные фары, обмахнули комнату и погасли.

Было отчётливо слышно, как хрустят под баллонами камешки на дворе. Хлопнула дверца, сказала что-то женщина, и я подумал, что вернулись с ночных приключений мои соседки.

Камешки под туфельками хрустели всё ближе, одна из женщин споткнулась, её, видимо, поддержали, кто-то засмеялся, и, наконец, в косяк моей двери постучали.

Занавеску отвели рукой в сторону, и я увидел вчерашних девушек.

Та, которую я знал, улыбнулась. Она ещё не раскрыла рта, но я сразу понял, что работа на сегодня кончена и надо вылить ненужный теперь кипяток.

Заперев комнату, мы вышли и сели в машину. За рулем тоже сидела женщина, и, только я увидел её, в груди что-то оборвалось. Я сидел на переднем сиденье и неприлично рассматривал её.

Кажется, её я видел на пляже в первый день здешней жизни. Тогда, на пляже, она казалась мне недосягаемой, и вот сидела рядом в машине, набитой японской электроникой.

Девушки засмеялись: «Познакомься, это Анна», — а она посмотрела мне в глаза — внимательно и просто.

Но было и другое воспоминание, не дававшее мне покоя.

Глядя на её длинные красивые ноги, я вспомнил туманное утро на чужой земле и другую, такую же красивую женщину. Мы с Геворгом лежали в кювете рядом, сжимая ещё молчащее оружие.