Первомайский - Павел Яковенко

Следя за внутренними ощущениями, лейтенант и не заметил, как стемнело. Мимо машины прошагал Рустам, стукнул в дверь:

— Витек! Жми вперед, получай сухпай на свои расчеты!

«Ну вот», — подумал Поддубный. — «И я на что-то пригодился».

Сначала выполз «бандитский» ваучер, затем сам Витя тяжело спрыгнул на землю — почувствовал облегчение в ногах, расправил бушлат под ремнем. «Какого хрена я еще подсумок на ремень повесил», — подумал лейтенант. «Надо снять планшетку и подсумок — тогда я стану уже, и мне будет легче сидеть». Это все он уже додумывал, подходя к «Уралу», где раздавали сухпайки.

— Второй дивизион, — закричал Поддубный. — Третий, четвертый расчет!

Прапорщик наверху посветил фонарем в какой-то список, что-то черканул в нем и, отложив бумажку, выдал лейтенанту тушенку мясную, консервы рыбные и пару саек хлеба. Во время возвращения Витя внезапно почувствовал, что в темноте может не найти свою машину. Поддубный усиленно вглядывался в темные кабины, силясь разглядеть там хоть что-то знакомое, пытался вспомнить особые приметы своей техники (номер он и не запоминал даже — а зря!), и, наконец, шестым чувством, с глубоким облегчением, понял, что вот она. В кузове «Урала», тесно прижавшись друг к другу, выдавал зубостучащий репертуар расчет третьего орудия; а сразу же за этой машиной оказался автомобиль четвертого расчета. Поддубный раздал продовольствие под восторженные бурные крики чертовски голодного личного состава. Завершив этот акт милосердия, Витя вернулся на свое законное место: однако теперь уже он сам должен был сидеть у дверцы. Все лишнее с пояса лейтенант затолкал под сиденье и действительно, размещаться ему стало намного легче. Захотелось есть, (офицеры тоже люди, не так ли?). Но как только Логман открыл банку сайры, колонна тронулась.

Поскольку дорога оставляла желать лучшего, есть было весьма неудобно. Лейтенант пару раз в прямом смысле слова пронес ложку мимо рта. За стеклами кабины, кроме клочка пространства, освещаемого фарами, не зги не было видно. Поддубный потерял ощущение времени и тупо смотрел на светящиеся экраны приборов.

Колонна опять затормозила на каком-то шоссе. И как оказалось, надолго. Впоследствии Поддубный часто думал, что эта ночь была, пожалуй, самой тяжелой как для него самого, так и для его солдат. Шоссе простреливалось ледяным ветром насквозь, отойти от техники никто не решался, так как было совершенно неизвестно — будут они здесь стоять всю ночь или сейчас тронутся; костров не жгли по той же причине. Несчастные бойцы дико мерзли.

Впрочем, общая беда у Вити дополнялась и личной проблемой: у него так разболелись колени, что каждые десять минут ему приходилось выбираться наружу и стоять. Но через следующие десять минут он чувствовал, что леденеет. Тогда лейтенант опять лез в кабину и пытался уснуть. Иногда это удавалось, но от боли он все равно просыпался снова. В какой-то из моментов этих мучений в правую дверцу раздался отчаянный стук. Поддубный приоткрыл ее и увидел Серого. Вид его был ужасен: он трясся всем телом, и отчаянно сухими губами, с безнадежно тоскливым взглядом, бормотал скороговоркой:

— Я болею ведь! Я же умру! Пустите меня погреться, пожа-а-луйста!

Как ни поражен был лейтенант состоянием подчиненного, он долго колебался: Витя помнил про «десять минут на морозе». И все же чувство сострадания взяло таки верх: не давая себе пути назад, хотя и будучи не совсем уверенным в правильности своего выбора, он освободил место для Серого. Мирно дремавшему ваучеру было глубоко «по барабану», кто сидит с ним рядом.

Очутившись на воздухе, Витя начал бродить вокруг машины. Колени больше не беспокоили, но спать хотелось ужасно. Поддубный обошел «Урал» и, кряхтя и матерясь последними словами (причем особенно доставалось Серому), через орудийный лафет залез в кузов. К его немалому удивлению, тот был пуст. Куда испарился личный состав, было не совсем понятно. «Если они нашли спасение от холода где-то», — подумал человеколюбивый лейтенант, — «то я за них буду только рад».

Сам же он прилег на боковую скамейку и блаженно вытянул ноги. Было холодно… очень холодно, но он постарался уснуть — и уснул. Впадая в забытье, подумал: «Я слышал, что вот так и замерзают. Засыпают на холоде и не просыпаются… Да! Но ведь это пьяные! А я трезвый — будь оно не ладно, но не замерзну, даст Бог»…

Сколько он проспал, осталось ему неизвестным. Невыносимая боль от холода заставила его проснуться (вот уж воистину — холодный огонь).

— Так ведь можно и кони двинуть, — произнес сам себе Витя. — Я больше так не могу. Надо идти выкидывать Серого.

Свои первые мысли Поддубный привык считать самыми верными, и в свете этого постулата составил предстоящий план действий. Он вылез из кузова, подошел к кабине, подергал ручку, отметил, что Серый не дурак — замкнулся. Пришлось стучать. Когда в окне нарисовался знакомый силуэт, Витя сделал страшное лицо и прошипел: — Открывай немедленно!

Серый послушно открыл и через минуту оказался на свежем воздухе. Конечно, Вите не совсем безразлична была судьба Серого, но не до такой же степени, чтобы замерзать самому?

Однако погреться долго не удалось: в замораживающем оцепенении произошла какая-то перемена. К кабине подошел Донецков и крикнул:

— Поворачивай свою машину на правую сторону и разворачивайся к бою. Основное направление — 15–00.

И спереди и сзади уже слышался рев сползающей с дороги техники; изо всех немыслимых щелей посыпался личный состав батареи. А Поддубного уже разыскивал Рустам:

— Витя! Стрелять будем с закрытой огневой. Доставай и ставь буссоль.

Ну, буссоль так буссоль. Лейтенант взглядом нашел в предрассветных сумерках рядового Лисицына:

— Тащи мою буссоль сюда!

А сам кинулся к «Уралу» — за вещмешком. Там ему и нужен-то был всего один предмет — фонарь. Прибор «Луч» с незаряженными аккумуляторами Витю совершенно не прельщал; да и не положен был «Луч» к буссоли; поэтому Подгорный предпочитал свой фонарик, в крайнем случае, спички. Но Поддубного ждал большой облом: какая-то сволочь метким ударом ноги разбила на фонаре стекло; Витя даже подозревал — какая. Но это было уже не к чему. Вздохнув и приглядевшись к инвалидному фонарику, лейтенант понял, что пользоваться им все-таки можно. Лисицын уже ждал с буссолью там, где и следовало. Но когда Поддубный собрал прибор и собирался приступать к ориентировке, то внезапно понял, что при таком освещении ни одного подходящего ориентира ему просто не найти. Он так прямо и заявил озабоченному, (начиная с момента отъезда, Витя с другим выражением лица командира и не видел), Зарифуллину. Тот плюнул, помолчал, заругался:

— Ну-у-у, Витя! А ладно, рассвет уже недалеко. Как только рассветёт, сразу сориентируешь.

В это время на позиции вовсю кипела деятельность. Карабут уже успел сломать лопату. В морозном воздухе хорошо слышались затрещины и пинки. На белом снегу чернели холмики земли. «Они сейчас так орудия расставят, без ориентации в основном направлении, что как бы потом перекапывать не пришлось», — с тревогой подумал Поддубный, беспомощно грызя ногти у своей буссоли.

Однако и вправду начало светать — ночь пережили. «Еще немного, еще чуть — чуть, и я, наконец, определюсь с ориентирами и точкой наводки», нетерпеливо постукивал каблуками нервничающий лейтенант. Надо же было ответить чем-то насмешливым взглядам ваучеров: «Ничего-то ты не можешь, ничего-то ты не умеешь».

Стало светло. Поддубный сориентировал буссоль в основном направлении и приступил к ориентации орудий. Как он и предчувствовал, два орудия из четырех необходимо было переставлять (это вам не Д-30 с наводкой в 360 градусов). Как обычно, «повезло» расчету Карабута, который с тяжкими стонами опять взялся за лопаты.

Но, в общем-то, работа уже закончилась. Бойцы закурили, побрели искать сырье для костров, повеселели как-то: пригрелись немного, ветер-то стих. И среди этой идиллии, откуда не возьмись, появилась иностранная журналистка (черти ее принесли)! С некоторым изумлением она увидела, что часть солдат одета в деревенские фуфайки, но только зеленого цвета, другая часть — в серые шинели, а контрактники и офицеры — в нормальные армейские бушлаты, правда, самых разнообразных расцветок. Выпученными глазами иностранка воззрилась на рядового Андреева. Еще бы! Бедняге достались сапоги 46-го размера при его родном 41-м (довели страну демократы!). Такой обуви позавидовали бы и самые знаменитые клоуны. Следы на снегу оставались чудовищные, и не один следопыт сломал бы наверняка себе голову, пытаясь разгадать, что бы это значило. Появление диковинной журналистки не прошло незамеченным: солдаты воззрились на чудо с немым вопросом, а ваучеры заулыбались и направились прямо к нему. Жестами попросили закурить. Журналистка с мертвой улыбкой отдала пачку «Мальборо» и быстро ретировалась. Чего она хотела, так никто и не узнал.