Любимая Президента - Соболева Ульяна "ramzena"

– Нет! Нееет! – закричала пытаясь вырваться. – Я не хотела! Я не желала никому смерти!

– Да! И сейчас тоже выберешь ты…или пойдешь со мной или…

Я не успел договорить, потому что она вогнала лезвие где-то там внизу, сбоку от моей правой руки. Вогнала и замерла, глядя мне в глаза, чувствуя, как по ее щекам текут слезы. Я медленно опускаю голову и хватаюсь рукой за бок, потом смотрю на свою окровавленную ладонь и снова поднимаю глаза.

– Молодец…, – очень хрипло, глядя на меня плывущим взглядом, чуть пошатываясь и зажимая свой бок ладонью, – а теперь БЕГИ!

Отшатнулся от меня, сползая на землю, а я от него и бросив нож в сторону

– Беги! Давай! Бегииии!

И побежала в сторону леса. Услышав где-то позади себя топот ног, голоса и мое истошное:

– НЕ СТРЕЛЯТЬ! Пусть уходит!»

Простить…нет, он не простил ни ее, ни себя. Нет в этом аду прощения, нет для этого ада никакого названия. Не любовь это, и не страсть, и даже не похоть. Это нечто очень темное, страшное и живучее, как тварь из преисподней. У него жена умирает в реанимации…у него сын погиб еще в ее утробе…а он, он тоскует до отчаянной боли по убийце, тоскует так неистово, что кажется, сойдет с ума, тоскует до изнеможения и готов…да, он готов приползти на коленях, чтобы вернуть ее обратно.

Ему звонят из реанимации, где борется за жизнь его жена, а он каждые пять минут названивает в другую больницу…где лежит она. Искалеченная им, вывернутая наизнанку. Она вся в синяках, а он рыдает, когда вспоминает, как ремень со свистом опускался на нежную кожу. И вздрагивает так, будто он вспорол ему тело. Он тогда сделал нечто ненормальное. Нечто чудовищное, больное для понимания человеческого мозга. Он избил самого себя. Разделся наголо, встал на колени, обнажил ремень и пряжкой по спине. Со всей дури. Так, чтоб до мяса, так, чтоб от боли искры из глаз сыпались, и с каждым ударом о ней… с каждым ударом размахнуться еще сильнее, чтобы наказать себя за нее. А потом валяться в собственной крови и чувствовать, как руки Райского отдирают его от пола. Чувствовать, как накладывают швы на лопнувшую кожу. И ни одна живая душа об этом не знает, кроме преданного друга. А у него конференции, у него поездки. И каждый шаг мешает дышать… а он дышит, он не смеет позволить себе расслабиться. Это кара…за то, что смог это сделать с ней. Это вечное напоминание о том, как убивал ее и себя.

И все же сломался. Нашел…позвал к себе. Готов был все забыть, лишь бы вернулась к нему. Лишь бы снова смотрела на него своими ведьминскими зелеными глазами и позволяла ласкать свое роскошное тело. Жалкий глупец был готов встать перед ней на колени. Сколько раз она говорила ему, что она его вещь. Нееет. Это он ее вещь. Это он ее преданный пес, он ее раб и ее безделушка, которую она швыряет вон и топчет ногами. За каждое ее ненавижу ему хочется вспороть себе вены. Каждый, кто смотрит на нее, а особенно тот, на кого смотрит она…должен умереть. Потому что ревность принимает чудовищные очертания и делает из Петра дикое и безжалостное животное.

– Вернешь ее, и вернутся проблемы. Откупись. Мы дадим ей много денег. Мы предложим ей жизнь за границей, недвижимость и перспективное будущее. Откажись и забудь.

Соглашался. Да, он кивал головой, он соглашался. А потом рычал по ночам и метался по своему опустевшему дому, и готов был вырвать себе глаза только потому, что они до слез хотят ее видеть.

Райский тогда приехал к нему поздно вечером. Привез дорогой виски и французский коллекционный шоколад.

– У нас проблемы, Петр. Серьезные проблемы с перспективой вырасти в огромные.

– Какие?

– Твоя бывшая пассия беременна. Только что мне сообщили врачи из больницы.

Дернулся всем телом и со стоном закрыл глаза.

– Бред. Мы предохранялись.

– Не бред. У меня на руках ее анализы. Заставь сделать аборт. Ты вообще представляешь, какой это скандал? Избитая тобой и злая сучка предъявит, что она беременна от самого президента. И за меньшее лишались головы.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Он говорит, а Петр сжимает руки в кулаки. Все сильнее и сильнее, кажется, кожа лопнет от натяжения на суставах. И те…мысли, которых не должно быть, которые нельзя, которые всегда не про него. Она с его ребенком…она на его кухне, она в его постели, а рядом колыбель….И он. Счастливый он. Впервые за всю свою жизнь счастливый. И тут же смести со стола все, что там лежит, и отойти к окну, распахнуть настежь, вдыхая ядовитый кислород мегаполиса, в котором он никогда счастлив не был и не будет.

– Она сделает аборт и вернется в мою постель.

– Мне насрать, что ты с ней будешь делать дальше. Заставь избавиться от бомбы с часовым механизмом, которая разнесет не только твою жизнь, но и мою тоже.

– Тон смени…насрать ему. Выбирай слова.

Рыкнул и отвернулся снова к окну. Безжалостно раскромсал все мечты о семье, о любви и о детях от нее. Одно только оставил – ее снова рядом. Подумал, разрешил себе и сошел с ума от дикой тоски. Хочет с ней быть. Хочет. Ценой всего, ценой своей гордости. Ценой жизни Людмилы, ценой жизни нерожденного младенца. Закроет глаза на ее подлость и на то, что она…она лишила его сына.

Прикоснулся и чуть не сдох от счастья, смял руками, губами и стонал от удовольствия, от бешеной радости, от схлынувшей неизвестно куда ненависти. И сам себе вторит…Останься со мной. Не бросай. Согласись на мои условия и давай все забудем. Я прощу тебя… я готов все простить. И себя прощу за то, что чуть не стал твоим убийцей.

– Ты вернешься обратно, ко мне, в мой дом и в мою жизнь. Мы сделаем вид, что ничего не было, и я осыплю тебя подарками, верну все деньги на твою карту и…ты больше не будешь вещью…только с одним условием…

И целует ее, как иссохший от жажды, как ослепший безумец.

– Условием?

– Да. Ты избавишься от ребенка, который каким-то идиотским образом появился в твоем животе вопреки всем моим запретам и предупреждениям, и мы продолжим дальше.

И она как омертвела, как будто вся жизнь разом ушла из нее, и все хрупкое тело наполнилось ненавистью. Он ощутил эту ненависть на физическом уровне и сам начал мертветь.

– Я не хочу к тебе обратно, и я никогда не избавлюсь от этого ребенка. Никогда, слышишь? Это мой ребенок. МОЙ. Понятно? Ты не имеешь к нему никакого отношения! Твои дети у тебя с твоей женой…а со мной, с никем у тебя никого нет!

Схватил ее за плечи и придавил к дереву изо всех сил. Чтобы заткнулась. Чтобы не дошли до точки невозврата. И этот страх в ее глазах доводит его до дрожи, до исступления. Даже ненависть не так страшна, как страх.

– Ты сделаешь аборт, и все будет по-прежнему, Марина! Я не буду припоминать тебе твои слова…хочешь быть кем-то – избавимся от недоразумения и пойдем дальше!

– НЕТ! Никогда и ничего не будет по-прежнему! Я проклинаю тот день, когда пришла к тебе, проклинаю свое предложение, проклинаю твои деньги и тебя проклинаю. Я ненавижу тебя так сильно, что порой, мне кажется, я дышу этой ненавистью. И это ты…слышишь, это ты недоразумение в моей жизни! Это от тебя я мечтаю избавиться! Оставь меня в покое! Оставь!

Это были удары ножа прямо в лицо, в сердце, в живот. Она стояла и кромсала его, она наносила ему рану за раной, и он чувствовал, как стоит и истекает кровью.

– Ты не представляешь, до какой степени я тебя ненавижу, как ты мне противен, как я боюсь твоих рук, как я не хочу ни с начала, ни с конца с тобой, и лишь мечтаю, чтобы больше никогда тебя не видеть…

– Думаешь, скажешь мне все это, и я просто так дам тебе уйти? М? Ты, правда, думаешь, что все будет так легко? Свободу нужно заслужить, Марина.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Погладил ее по голове…уже зная, что сделает. Уже понимая, что должен понять. Сегодня. Сейчас. Понять, сможет ли она…понять, насколько между ними все черное и страшное.

– А что ты сделаешь? Застрелишь меня в этот раз? Задушишь? Забьешь?

– Нет, зачем? Это слишком скучно и предсказуемо. Мы это уже проходили.