Свеча горела (сборник) - Борис Пастернак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не время ль птицам петь
Про эти стихи
На тротуарах истолкуС стеклом и солнцем пополам.Зимой открою потолкуИ дам читать сырым углам.
Задекламирует чердакС поклоном рамам и зиме,К карнизам прянет чехардаЧудачеств, бедствий и замет.
Буран не месяц будет месть,Концы, начала заметет.Внезапно вспомню: солнце есть;Увижу: свет давно не тот.
Галчонком глянет Рождество,И разгулявшийся денекОткроет много из того,Что мне и милой невдомек.
В кашне, ладонью заслонясь,Сквозь фортку крикну детворе:Какое, милые, у насТысячелетье на дворе?
Кто тропку к двери проторил,К дыре, засыпанной крупой,Пока я с Байроном курил,Пока я пил с Эдгаром По?
Пока в Дарьял, как к другу, вхож,Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,Я жизнь, как Лермонтова дрожь,Как губы в вермут окунал.
Тоска
Для этой книги на эпиграфПустыни сипли,Ревели львы, и к зорям тигровТянулся Киплинг.
Зиял, иссякнув, страшный кладезьТоски отверстой,Качались, ляская и гладясьИззябшей шерстью.
Теперь качаться продолжаяВ стихах вне ранга,Бредут в туман росой лужаекИ снятся Гангу.
Рассвет холодною ехиднойВползает в ямы,И в джунглях сырость панихидыИ фимиама.
«Сестра моя – жизнь и сегодня в разливе…»
Сестра моя – жизнь и сегодня в разливеРасшиблась весенним дождем обо всех,Но люди в брелоках высоко брюзгливыИ вежливо жалят, как змеи в овсе.
У старших на это свои есть резоны.Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,Что в гро́зу лиловы глаза и газоныИ пахнет сырой резедой горизонт.
Что в мае, когда поездов расписаньеКамышинской веткой читаешь в купе,Оно грандиозней Святого ПисаньяИ черных от пыли и бурь канапе.
Что только нарвется, разлаявшись, тормозНа мирных сельчан в захолустном вине,С матрацев глядят, не моя ли платформа,И солнце, садясь, соболезнует мне.
И в третий плеснув, уплывает звоночекСплошным извиненьем: жалею, не здесь.Под шторку несет обгорающей ночьюИ рушится степь со ступенек к звезде.
Мигая, моргая, но спят где-то сладко,И фата-морганой любимая спитТем часом, как сердце, плеща по площадкам,Вагонными дверцами сыплет в степи.
Плачущий сад
Ужасный! – Капнет и вслушается,Всё он ли один на светеМнет ветку в окне, как кружевце,Или есть свидетель.
Но давится внятно от тягостиОтеков – земля ноздревая,И слышно: далеко, как в августе,Полуночь в полях назревает.
Ни звука. И нет соглядатаев.В пустынности удостоверясь,Берется за старое – скатываетсяПо кровле, за желоб и через.
К губам поднесу и прислушаюсь,Всё я ли один на свете, –Готовый навзрыд при случае, –Или есть свидетель.
Но тишь. И листок не шелохнется.Ни признака зги, кроме жуткихГлотков и плескания в шлепанцахИ вздохов и слез в промежутке.
Зеркало
В трюмо испаряется чашка какао,Качается тюль, и – прямойДорожкою в сад, в бурелом и хаосК качелям бежит трюмо.
Там сосны враскачку воздух саднятСмолой; там по маетеОчки по траве растерял палисадник,Там книгу читает Тень.
И к заднему плану, во мрак, за калиткуВ степь, в запах сонных лекарствСтруится дорожкой, в сучках и в улиткахМерцающий жаркий кварц.
Огромный сад тормошится в залеВ трюмо – и не бьет стекла!Казалось бы, всё коллодий залил,С комода до шума в стволах.
Зеркальная всё б, казалось, нахлыньНепотным льдом облила,Чтоб сук не горчил и сирень не пахла, –Гипноза залить не могла.
Несметный мир семенит в месмеризме,И только ветру связать,Что ломится в жизнь и ломается в призме,И радо играть в слезах.
Души не взорвать, как селитрой залежь,Не вырыть, как заступом клад.Огромный сад тормошится в залеВ трюмо – и не бьет стекла.
И вот, в гипнотической этой отчизнеНичем мне очей не задуть.Так после дождя проползают слизниГлазами статуй в саду.
Шуршит вода по ушам, и, чирикнув,На цыпочках скачет чиж.Ты можешь им выпачкать губы черникой,Их шалостью не опоишь.
Огромный сад тормошится в зале,Подносит к трюмо кулак,Бежит на качели, ловит, салит,Трясет – и не бьет стекла!
Девочка
Ночевала тучка золотаяНа груди утеса великана.
Из сада, с качелей, с бухты-барахтыВбегает ветка в трюмо!Огромная, близкая, с каплей смарагдаНа кончике кисти прямой.
Сад застлан, пропал за ее беспорядком,За бьющей в лицо кутерьмой.Родная, громадная, с сад, а характером –Сестра! Второе трюмо!
Но вот эту ветку вносят в рюмкеИ ставят к раме трюмо.Кто это, – гадает, – глаза мне рюмитТюремной людской дремой?
«Ты в ветре, веткой пробующем…»
Ты в ветре, веткой пробующем,Не время ль птицам петь,Намокшая воробышкомСиреневая ветвь!
У капель – тяжесть запонок,И сад слепит, как плес,Обрызганный, закапанныйМильоном синих слез.
Моей тоскою вынянченИ от тебя в шипах,Он ожил ночью нынешней,Забормотал, запах.
Всю ночь в окошко торкался,И ставень дребезжал.Вдруг дух сырой прогорклостиПо платью пробежал.
Разбужен чудным перечнемТех прозвищ и времен,Обводит день теперешнийГлазами анемон.
Книга степи
Est-il possible, – le fût-il?
Verlaine[3]До всего этого была зима
В занавесках кружевныхВоронье.Ужас стужи уж и в нихЗаронен.
Это кружится октябрь,Это жутьПодобралась на когтяхК этажу.
Что ни просьба, что ни стон,То, кряхтя,Заступаются шестомЗа октябрь.
Ветер за руки схватив,ДереваГонят лестницей с квартирПо дрова.
Снег всё гуще, и с колен –В магазинС восклицаньем: «Сколько лет,Сколько зим!»
Сколько раз он рыт и бит,Сколько имСыпан зимами с копытКокаин!
Мокрой солью с облаковИ с удилБоль, как пятна с башлыков,Выводил.
Не трогать
«Не трогать, свежевыкрашен», –Душа не береглась,И память – в пятнах икр и щек,И рук, и губ, и глаз.
Я больше всех удач и бедЗа то тебя любил,Что пожелтелый белый светС тобой – белей белил.
И мгла моя, мой друг, божусь,Он станет как-нибудьБелей, чем бред, чем абажур,Чем белый бинт на лбу!
«Ты так играла эту роль!..»
Ты так играла эту роль!Я забывал, что сам – суфлер!Что будешь петь и во второй,Кто б первой ни совлек.
Вдоль облаков шла лодка. ВдольЛугами кошеных кормов.Ты так играла эту роль,Как лепет шлюз – кормой!
И, низко рея на рулеКасаткой об одном крыле,Ты так! – ты лучше всех ролейИграла эту роль!
Подражатели
Пекло, и берег был высок.С подплывшей лодки цепь упалаЗмеей гремучею – в песок,Гремучей ржавчиной – в купаву.
И вышли двое. Под обрывХотелось крикнуть им: «Простите,Но бросьтесь, будьте так добры,Не врозь, так в реку, как хотите.
Вы верны лучшим образцам.Конечно, ищущий обрящет.Но… бросьте лодкою бряцать:В траве терзается образчик».
Образец
О, бедный Homo sapiens[4],Существованье – гнет.Былые годы за поясОдин такой заткнет.
Все жили в сушь и впроголодь,В борьбе ожесточась,И никого не трогало,Что чудо жизни – с час.
С тех рук впивавши ландыши,На те глаза дышав,Из ночи в ночь валандавшись,Гормя горит душа.
Одна из южных мазанокБыла других южней.И ползала, как пасынок,Трава в ногах у ней.
Сушился холст. БросаетсяЕще сейчас к грудиПлетень в ночной красавице,Хоть год и позади.
Он незабвенен тем еще,Что пылью припухал,Что ветер лускал семечки,Сорил по лопухам.
Что незнакомой мальвоюВел, как слепца, меня,Чтоб я тебя вымаливалУ каждого плетня.
Сошел и стал окидыватьТех новых луж масла,Разбег тех рощ ракитовых,Куда я письма слал.
Мой поезд только тронулся,Еще вокзал, Москва,Плясали в кольцах, в конусахПо насыпи, по рвам.
А уж гудели кобзамиКолодцы, и, пылясь,Скрипели, бились об землюСкирды и тополя.
Пусть жизнью связи портятся,Пусть гордость ум вредит,Но мы умрем со спертостьюТех розысков в груди.
Развлеченья любимой
