Патология общественной жизни - Оноре Бальзак

Трудно выразить чувство, которое охватило нас при виде этого властелина моды: то была смесь почтения и веселья.

В самом деле, как не кусать себе губы от смеха при виде человека, который изобрел философию мебели и жилетов, а в наследство оставит нам аксиомы, касающиеся панталон, изящества и конской сбруи?

Но, с другой стороны, как без восхищения смотреть на ближайшего из друзей Георга IV[58], щеголя, который диктовал законы всей Англии и привил принцу Уэльскому ту страсть к нарядам и комфортолюбие, благодаря которым хорошо одетые офицеры делали столь стремительную карьеру[59]? Разве не был этот человек живым свидетельством власти моды? А когда мы подумали о том, что нынче Браммелу живется несладко и что Булонь — это его Святая Елена, все прочие чувства уступили в нашей душе место почтительному восторгу.

Мы посетили его утром, когда он только что встал с постели. Домашний халат великого человека носил отпечаток случившегося с ним несчастья, но в то же время прекрасно гармонировал с обстановкой его жилища. И в старости, и в бедности Браммел оставался Браммелом: правда, подобно Георгу IV, он слегка обрюзг, и это нарушило идеальные пропорции его некогда стройной фигуры; хуже того, бывший бог дендизма носил парик!.. Страшный урок!.. Браммел в таком виде!.. Как тут не вспомнить Шеридана[60], выходящего мертвецки пьяным из здания парламента или попадающего в лапы понятых?

Браммел в парике[61]; Наполеон в собственном садике на острове Святой Елены; Кант в припадке старческого маразма; Людовик XVI в красном колпаке[62] и Карл X в Шербуре[63]!.. Вот пять самых поразительных зрелищ нашей эпохи.

Великий человек принял нас с достоинством. Особенно пленительной была его скромность. Судя по всему, ему польстило, что мы относимся к нему как к апостолу, но, поблагодарив нас, он заявил, что не считает себя способным выполнить столь деликатную миссию.

— По счастью, — сказал он, — вместе со мной в Булони находятся несколько джентльменов, принадлежащих к избранному обществу; они оказались во Франции, потому что слишком широко понимали элегантную жизнь, пока были в Лондоне... Честь и хвала безрассудной храбрости! — сказал он доверительно, бросив на нас взгляд веселый и лукавый.

— Так что, — продолжал он, — мы можем собрать здесь совет из людей достаточно известных и достаточно опытных для того, чтобы оговорить все самые сложные моменты в описании элегантной жизни, на первый взгляд столь легкомысленной, а на самом деле требующей величайшей серьезности; потом мы отдадим наши максимы на суд вашим парижским друзьям, и в результате, конечно, получится нечто грандиозное!..

Затем он предложил нам чаю. Мы приняли предложение. Когда из соседней комнаты вышла чуть полноватая, но все еще элегантная леди и пошла готовить чай, мы поняли, что у Браммела есть своя маркиза Конингхэм[64]. Лишь число титулов отличало великого человека от его августейшего друга Георга IV. Увы! теперь они ambo pares[65], оба мертвы или что-то вроде того[66].

Наша первая деловая беседа состоялась за завтраком, изысканность которого убедила нас в том, что по парижским меркам бедность Браммела была богатством.

Мы занялись вопросом, жизненно важным для нашего предприятия.

В самом деле, если чувство элегантности зависит от одаренности натуры, следовательно, люди делятся на поэтов и прозаиков, на элегантных избранников и косную толпу — иными словами, на тех, которые уже все знают, и тех, которые ничему не могут научиться.

Но после всестороннего обсуждения этой проблемы мы сформулировали следующую утешительную аксиому:

XI. Хотя элегантность не столько искусство, сколько чувство, в основе ее помимо инстинкта лежит привычка.

— Да! — воскликнул сэр Вильям Крейд...к[67], верный спутник Браммела, — успокойте пугливое племя мелких помещиков, купцов и банкиров!.. Не все дети аристократов обладают врожденным чувством элегантности и одухотворяющим жизнь вкусом, и тем не менее нет страны, где аристократия не выделялась бы своими манерами и умением жить! В чем же дело? В воспитании, в привычке. Дети знати с колыбели окружены одним лишь прекрасным; их воспитывают элегантные матери, в языке и нравах которых живы лучшие традиции; именно так дети аристократов усваивают начатки нашей науки — ведь надо быть уж совсем бесчувственным, чтобы не поддаться облагораживающему влиянию прекрасной обстановки. Поэтому не может быть зрелища более отвратительного, чем знатный человек, опустившийся ниже буржуа.

Не все люди одинаково умны, но почти все одинаково чувствительны; ведь ум — следствие внутреннего совершенства, а содержание труднее поддается переменам, чем форма; вдобавок, чем предмет протяженнее, тем легче сообщить ему единообразие: лица у всех людей разные, а ноги в общем похожие. Короче говоря, поскольку элегантность — не что иное, как совершенство вещей, внятных чувствам, приучить к ней можно каждого. Мы в силах научить богача носить сапоги и панталоны так же безупречно, как это делаем мы сами, и тратить свое состояние со вкусом. И так далее.

Браммел слегка нахмурил брови. Мы поняли, что сейчас раздастся пророческий голос, еще недавно повелевавший племенем богачей.

— Мысль верна, — сказал он, — и я одобряю часть рассуждений уважаемого коллеги, но я решительно против устранения барьера, отделяющего элегантную жизнь от обычной, и против того, чтобы двери в храм были открыты для толпы.

— Нет!.. — воскликнул Браммел, стукнув кулаком по столу, — нет, отнюдь не на всех ногах сапоги и панталоны смотрятся одинаково... Нет, милорды. Разве не существует на свете хромых, уродов или калек? И разве не является, в свою очередь, аксиомой мысль, которую мы повторяем всю жизнь:

XII. Нет существа, менее похожего на человека, чем человек с улицы.

— Впрочем, — продолжал Браммел, благосклонно оставив неофитам элегантности надежду достичь изящества с помощью воспитания и привычки, — признаем также, что у всякого правила есть исключения, и попробуем определить, какие именно.

После оживленных дебатов и научного обсуждения множества фактов мы пришли к следующим выводам:

XIII. Чтобы вести элегантную жизнь, надо по меньшей мере дойти до класса риторики[68].

XIV. Мелким торговцам, деловым людям и преподавателям гуманитарных наук элегантность обрести не дано.

XV. Скупец — враг элегантности.

XVI. Банкиру, дожившему до сорока лет и не обанкротившемуся или имеющему тридцать шесть дюймов в обхвате, элегантная жизнь заказана: он узрит ее рай, но попасть в него не сможет.

XVII. Человек, который редко бывает в Париже, никогда не будет до конца элегантным.

XVIII. Человек неучтивый — прокаженный фешенебельного мира[69].

— Довольно! — сказал Браммел. — Если мы добавим еще хоть один афоризм, то тем самым начнем изложение общих принципов, а это уже тема второй части трактата.

Тут он соблаговолил лично очертить рамки нашего сочинения и заговорил о его композиции.

— Если вы внимательно рассмотрите все материальные выражения мысли, из коих составляется элегантная жизнь, — сказал он, — вас, как и меня, наверняка поразит тесная связь некоторых предметов с нашей индивидуальностью. Речь, походка, манеры — непосредственные проявления человеческой личности, полностью подчиняющиеся законам элегантности. Стол, слуги, лошади, экипажи, мебель, убранство дома связаны с человеком, так сказать, опосредованно. Хотя все эти составляющие нашей жизни тоже носят на себе печать элегантности, которую мы накладываем на все, что нас окружает, они все же достаточно бездуховны и должны стоять в общей теории элегантности на втором месте. Разве не должны мы в этом сочинении, призванном просветить темных людей, чуждых миру фешенебельности, уделить преимущественное внимание главной идее нашего столетия? Условимся же, что в нашей энциклопедии аристократизма мы рассмотрим прежде всего принципы, касающиеся непосредственно деятельности ума человеческого.

— Однако, господа, — добавил Браммел, — не стоит забывать об одной первостепенной вещи. Прежде чем начать действовать, ходить, разговаривать, есть, человек одевается. Образ действий, манера поведения, речь и т. д. — не более чем следствия нашего туалета. Стерн, этот великолепный наблюдатель, весьма остроумно заметил, что мысли бритого человека коренным образом отличаются от мыслей человека бородатого[70]. Все мы подвластны влиянию костюма. Художник не способен работать в парадном платье. Женщина в пеньюаре и женщина в бальном платье — это, можно сказать, две разные женщины!

Тут Браммел вздохнул.

— Наши утренние манеры не то, что вечерние, — продолжал он. — Наконец, Георг IV, почтивший меня своей дружбой, в день коронации наверняка казался себе более великим, чем на следующий день. Итак, костюм — причина самых решительных изменений, которые произошли с человеком в обществе; от костюма зависит вся жизнь человека. И я не думаю, что погрешу против логики, если предложу вам построить трактат следующим образом: изложив во второй части общие принципы элегантной жизни, вам следует посвятить третью вещам, которые непосредственно связаны с человеком, поставив на первое место костюм. Наконец, в четвертой части речь пойдет об АКСЕССУАРАХ.