Ничего, кроме нас - Дуглас Кеннеди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Не надо путать мирный протест и попытки изменить ситуацию с бутылкой коктейля Молотова в руках», — сказал он в прошлом году на ужине в День благодарения. У нас еще тогда гостил Питер, а еще мой второй брат Адам со своей не блещущей умом девушкой Пэтти — он встречался с ней с тех самых пор, как (по настоянию отца) пошел учиться на коммерческий факультет Нью-Йоркского университета. Это был неожиданный выбор. Я никогда не замечала, чтобы Адама интересовали бизнес и коммерция. Насколько мне было известно, всерьез он хотел только играть в хоккей. Но мечты о профессиональном спорте испарились после аварии, случившейся два года назад (брату тогда было двадцать). Один из его товарищей по команде — темнокожий парень по имени Фэрфакс Хэкли — погиб, уснув за рулем. Адама извлекли из машины с травмами и тяжелым сотрясением мозга. Физически он скоро оправился и мог бы играть. Но больше не рассматривал это как вариант для себя.
За столом, сидя напротив Адама, я видела его потухшие, тревожные глаза, следила, как он с фальшивым энтузиазмом поддакивает отцу и весело смеется над глупыми шутками Пэтти. Я невольно подумала, что мало знаю этого своего брата. После той автокатастрофы он казался мне поникшим, слабой тенью самого себя. Только однажды в разговоре со мной он обронил: «Это должен был быть я», но больше никогда не говорил о случившемся. Адам будто запер эту комнату на ключ и никого туда не пускал. Стоило мне упомянуть об этом, мама или отец тут же затыкали мне рот. Мало-помалу я научилась больше не задавать вопросов на эту тему. Но так и не смогла понять до конца, почему Адам внезапно так резко изменил своим жизненным принципам, начав покорно выполнять все, что велел отец. Казалось, он отчаянно нуждался в отцовском одобрении, воспринимал слова отца как истину в последней инстанции, как властный голос, с которым он должен безусловно считаться, зная прекрасно, что никогда не сумеет добиться его полного одобрения.
Питер, наоборот, как будто решил, что дело всей его жизни — бросать вызов отцу и всем его установкам. Уравновешивая подобострастие Адама, он вел себя как провокатор, по поводу и без повода напоминая о своих либеральных взглядах. Сейчас, вернувшись домой после трех томительных месяцев, проведенных в Монтгомери, штат Алабама, он рассказывал нам, как получил от местного подразделения ку-клукс-клана угрозы за то, что привел пять пожилых афроамериканок в здание местного суда, чтобы они зарегистрировались для голосования на выборах, да еще и задавил юридическими доводами местного клерка, когда тот попытался заставить женщин пройти тест на гражданство.
— Этот клерк был старый пройдоха, настоящий мерзкий сукин сын…
Пэтти неловко заерзала на стуле. Наш отец заметил это.
— Следи за языком, сынок, — сказал он Питеру.
— Я тебя обидел? — Питер мило улыбнулся Пэтти. — Так вот, я и говорю, этот сукин сын и пройдоха требовал, чтобы три очень любезные пожилые женщины прошли тест на гражданство, назвав четырнадцатого президента Соединенных Штатов.
— Франклин Пирс, — перебила я.
— А ты откуда знаешь? — удивился Адам.
— Он учился в Боудине[4], — пояснил папа. — А Элис туда собирается.
— Меня еще не приняли, пап, — возразила я.
— Мы в Боудине играли в хоккей, — сообщил Адам. — Там много симпатичных студенточек.
— Ну, а теперь они решили сделать ставку на джаз, — сказала мама, — потому и нацелились на твою сестру с ее замашками битника.
— Битник — слово из пятидесятых, — заметил Питер.
— Ну, не хиппарка же она, — усмехнулся папа.
— Не хиппи, — поправила мама.
— Ты считаешь, я не знаю, как правильно?
— Я считаю, что наша дочь подалась в битники, потому что ты разбил ей сердце, когда увез нас всех из Нью-Йорка, — заявила мама. — Точно так же, как разбил сердце мне.
— Так и возвращайся в свой чертов Нью-Йорк, — завелся отец. — Только не названивай мне, когда тебя ограбит парочка пуэрториканцев с ножами, и уж постарайся не блевать, если увидишь, как какая-нибудь черная шлюха-наркоманка крутит голой жопой посреди Восьмой авеню…
— Господи, папа! — Адам одной рукой обнял Пэтти.
— А если твоя сестра сбежит с каким-нибудь schwarzer[5] джазовым музыкантом…
— Это совершенно неуместно, — сказал Питер.
— А что такого, я же обошелся без слова на букву Н, — вскинулся отец. — А schwarzer — так говорят в семье твоей мамаши, это их слово на Н.
— Может, подкинешь мне телефончик того джазового музыканта? — спросила я.
— Это не смешно, юная леди, — одернула меня мама.
У сидящей напротив Пэтти был такой вид, словно она оказалась в толпе больных синдромом Туретта.
Питер улыбнулся:
— Милости просим в нашу семью.
Через полчаса папа, который приканчивал третий мартини, объявил всем, что понимает, почему большинство южных штатов поддержали флаг Конфедерации. Сказано это было исключительно для того, чтобы позлить Питера. Мой брат, не теряя хладнокровия, напомнил папе, что его дед — Уильям Сайлас Бернс — был одним из основателей ку-клукс-клана в Джорджии.
— Не смей называть меня гребаным расистом, — крикнул папа в ответ.
— Но, папа, — возразил Питер, — ты же меня с дерьмом смешал, когда на втором курсе Пенсильванского я пришел сюда с Марджори.
— Только потому, что она завелась на тему власти черных[6].
— А еще ты спросил меня, когда она выходила из комнаты: неужели я не мог найти себе хорошую белую девушку… вот как Пэтти… чтобы ходить на свидания?
— Типично для твоего отца, — встряла в разговор мама, — разыгрывать расистскую карту…
— Сколько я всем вам должен повторять, придурки, я не гребаный расист!
— Папа, прошу тебя. — Адам кашлянул.
— А я уверен, Пэтти со мной согласится, — возразил отец, — что проблема этой страны сегодня в том, что вся эта радикальная болтовня — скулёж — испорченной элиты…
— Скажи это черной восьмилетней малышке из Монтгомери, когда ей, бедняжке, велят бежать в раздельный сортир «только для цветных», — перебил его Питер.
— Уж лучше так, чем мистер радикал, который похваляется тем, что его ублажает какая-то цыпочка из «Черных пантер», готовая революционерка, — парировал папа.
В этот момент Пэтти с плачем выбежала из-за стола. Адам поплелся за ней.
— Ты
