Сами по себе - Сергей Болмат

Глава 2

- Я гадалка. В туалете пахло дымом. Было отчего: в унитазе разгоралась объемистая пачка исписанной бумаги. В припадке отчаяния Тема не заметил, что туалет - женский. Он даже не обратил внимания на отсутствие писсуаров на стенке. Он просто забежал в кабинку, злобно положил пачку бумаги в унитаз и похлопал себя по карманам. Потом, не задумываясь, перегнулся через перегородку и спросил у женщины в соседней кабинке спички. Она покопалась в карманах сложенного на коленях пиджака и протянула Теме зажигалку. Тема поджег начавшие намокать страницы. Они нехотя загорелись. - А ты что тут делаешь? - спросил он у женщины, возвращая зажигалку. Она задумчиво спустила воду. - Я гадалка. Мне приснилось сегодня, - сказал Тема, - будто я должен участвовать в танцевальном конкурсе. Знаешь, в таком глицериновом костюме с блестками. Должен танцевать с какой-то девушкой со шрамом на щеке. Она должна этот шрам закрасить. Косметикой, понимаешь? Загримировать. Шрам большой, от виска до подбородка. И она не успевает. Что это может значить? Они вместе вышли из туалета, быстро наполнившегося дымом. - Возьми сонник, почитай. - А ты как думаешь? - Я не знаю. Я гадалка. Полгода назад, в начале весны, в марте, Тема за два дня сочинил восемьдесят стихотворений. До этого он стихов никогда не писал. После института он вообще писал авторучкой по бумаге раз десять, не больше, шесть записок, пару анкет и два заявления. Марина уехала на три дня с Кореянкой Хо неизвестно куда, и он слонялся по квартире, потом взялся разгадывать кроссворд, чего тоже никогда в жизни не делал. Первое стихотворение называлось "Араукария" (9 по вертикали). Тридцать стихотворений он написал в первый день, столько же - во второй, и все остальные - в третий. Стихотворения были примерно такие:

Зайди по дороге в пышечную, у прилавка спроси Две пышки и чашку кофе. Заплатив, унеси Тарелку и чашку в угол, где единственный стул К единственному столу конечности протянул. Обрати внимание, слева, под железной трубой Накрашенная девица, вполне хороша собой Для подростка из местных, ест кусок пирога, Роняя себе на свитер начинку из творога. Уборщица в грязных ботах с широкой шваброй в руках Возит по полу грязь. Темнеет. Желтый пикап Привез капусту и фарш. Водитель, похожий на Квентина Тарантино, говорит, что хана Евреям и демократам. Буфетчица с накладной Халой на голове выпивает с ним по одной. Закуривают. Пали: Византия, Троя, Рим, Вавилон. Остались: прилавок, сквозняк, дым. - Класс, - сказала Кореянка Хо, натягивая носки, - особенно про фарш. Еще одно было такое:

Взгляд выхватывает из Сумерек кусок плеча И скользит по телу вниз. На экране два врача Разговаривают о Наступающей весне. Мне не надо ничего В этой вымершей стране, Кроме пары одеял, Пары книжек под рукой И тебя, мой идеал, Впрочем, как в любой другой. Или:

Английское телевидение, русские небеса. День сужается к вечеру. На лестнице голоса Соседей-дегенератов, собравшихся покурить Напоминают о том, что не с кем поговорить. Стены, скучнее романов Бальзака или Золя Со всех четырех сторон. Жизнь прожита зря, Если рассматривать жизнь, как сумму отдельных дней, А не как функцию смерти с переменными в ней. - Философское, - уважительно заметила, жуя утром гречневую кашу, Кореянка Хо. - Математическое. Еще одно стихотворение было такое (8 по вертикали, персонаж античной мифологии):

Минотавр бегает по музею. Заблудился, несчастный, среди рембрандтов, Тицианов и прочих. Снаружи зелень Шелестит над толпами экскурсантов. Он с разбегу приник к пейзажу с кровлей, Башней, облаком, озером, пилигримом. Пилигрим пахнет красками, а не кровью. Краски плесенью, материнским гримом. Подбегает к дверям, наконец, охрана Во главе с героем. Кричат. Капризу Повинуясь, рассеянно Ариадна Опускает в карман золотую гильзу. Подытоживая впечатление, Кореянка Хо сказала, что Тема - поэт посильнее Рембо (она имела в виду героя нескольких американских боевиков и ударение уверенно ставила на первом слоге). Марина сказала, что он гений, но, между прочим, поинтересовалась, правда ли то, что написано в стихотворении "Я и три мои малышки". Тема взялся было пересказывать Марине школьные теории взаимоотношений автора и лирического героя, но потом сбился и сказал, что вообще все выдумал, причем давно, еще задолго до того, как они познакомились. Три стихотворения он посчитал неудачными. Четыре были совершенно неприличные. Еще три он просто не понял. Он, вообще, многое в своих стихах не понимал: что общего, например, у Минотавра с Ариадной, каким таким материнским гримом пахнут краски на неведомой картине, с каким героем во главе подбегает к дверям запыхавшаяся охрана (он представлял себе отечественного офицера внутренних войск в гладкой фуражке и со знаками отличия на парадной гимнастерке), и за окнами какого музея шелестит зелень невообразимых деревьев. В глубине души Тема считал, что главное в стихах это рифма, плюс еще та комфортабельная ухабистость, при которой они лучше всего запоминаются. Одно стихотворение без рифм Тема сочинил случайно. Оставшиеся тексты Тема набрал у Антона на компьютере (на эту нехитрую процедуру ушло почти три месяца), напечатал у Антона на принтере и отнес в редакцию поэтического альманаха "Кислород". Редакция журнала арендовала три комнаты на третьем этаже трансформаторного завода, напротив норвежского консульства, занимавшего, вследствие таинственных дипломатических трений, казенное помещение бывшего заводского отдела кадров. В редакции Тема был любезно принят молодым человеком в свитере и в очках со стеклами такой толщины, что за ними не было видно ничего, кроме переливчатой пустоты. Молодой человек угостил Тему чаем, засунул папку со стихами в стол, подарил экземпляр журнала и пообещал позвонить через неделю. Финансировала журнал фирма по продаже хозяйственных товаров, так что из сорока напечатанных на разносортной бумаге страниц двадцать были посвящены проблемам современной просодии, другие двадцать - стиральным порошкам, мочалкам и туалетной бумаге. Два месяца Тема довольствовался статусом гения. За это время он записался в библиотеку, прочитал за четыре дня четыре тома поэтической антологии и, как следствие, сочинил еще один стих:

Томас Стернз Элиот Был редчайший идиот. А Уильям Батлер Йитс Никогда не ел яиц. К началу августа он не выдержал и снова наведался на третий этаж трансформаторного завода. Норвежское консульство к этому времени переехало и на его месте помещался теперь белорусский культурный центр. Толстый молодой человек исчез, зато появилась секретарша - неприветливая женщина в пиджаке. - Вам надо было вчера прийти, - сказала она. - Вчера мы набирали рекламный материал. Сегодня мы его уже отправили. - Куда? - наивно спросил Тема. - Как куда? В печать, само собой. - А что с моими стихами? - Стихи готовы. Она подвинула Теме листочек с четверостишием. Он прочитал:

Хозяйка, порошок такой Нежней твоих цветущих губок. Его свободною рукой Ввергай в громокипящий кубок. - Стиральная машина имеется в виду. Это постмодернистская пародия, быстро, как телевизионный диктор сказала секретарша. - Первая половина уже готова. Если вам не нравится, вы так и скажите, без церемоний, переделать все равно уже ничего нельзя. Надо было вчера приходить. - Мне нравится, - сказал Тема, - но это не мои. - А какие ваши? Паста для ванн? - Нет. Он объяснил. Она подумала, приняла какую-то таблетку, запила водой, устало помассировала брови. - Я думала, вы порошочник. Идите в кабинет, поговорите с Элемом. Никомойским, - дополнила она объясняюще, в ответ на вопросительный взгляд Темы. - Он сегодня вместо Дурова. Он, наверняка, в курсе. Тема не без трепета прошел в кабинет. В кабинете за огромным письменным столом сидел пигмей в женской вязаной кофте. В кресле у окна обнаружился и толстый молодой человек в очках. Перед ним на табуретке стояла шахматная доска с четырьмя фигурами. Очки его лежали посередине доски наподобие фотонной ракеты, опустившейся на поле, аккуратно возделанное средневековым живописцем. Глаза его были закрыты. Он спал. Пигмей встал из-за стола и протянул руку. - Никомойский, - сказал он приветливо. - Кузин, - сказал Тема. - Чем могу помочь? Тема объяснил еще раз. - Стихи? - Стихи. - Кузин? - Кузин. - Кузин, стихи, - сказал Никомойский, сдвинул на край пятнадцать грязных стаканов и стал по очереди выдвигать ящики стола и вынимать разнообразные тетради, папки и скоросшиватели. - Кузин, Кузин, стихи... Хотите коньяку? - спросил он неожиданно, возможно, даже и для самого себя. - Хороший коньяк, авторский. Он уже доставал бутылку и безнадежно рассматривал стаканы на свет. - Чистые, - констатировал он уверенно и налил. Они подняли стаканы и одновременно покосились на спящего. - Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон... - сказал Никомойский неопределенно. Они выпили. - Эти? Он показал Теме папку с большой надписью голубым фломастером на обложке. - "Фиолетовая рама"? - прочитал Тема, сморщившись после коньяка. Пигмей посмотрел на обложку. - "Филоктетова рана" - поправил он строго. - Нет, - сказал Тема, - это не мои. Вон они, внизу. Никомойский достал папку, раскрыл ее и углубился в чтение. Он читал минут шесть. За это время он успел прочитать все. Он захлопнул папку и тяжело вздохнул. - Что вам сказать? Тема вежливо помолчал. - Вы непременно хотите стихи писать? Тема неуверенно пожал плечами. - Зачем? Вы спрашивали себя - зачем? Тема почувствовал себя пластилиновой фигуркой, попавшей под паровой каток. - Вы кем работаете? - Официантом, - соврал Тема. - Отличная работа, - с энтузиазмом сказал пигмей. Он снова налил. Они снова выпили и помолчали. - Забудьте о стихах, - сказал пигмей. - Просто забудьте и все. Честное слово. Вы себе жизнь можете этими стихами испортить. - Верю, - сказал Тема, глядя на него. - Нет, правда. Учтите: стихи читают всего семь процентов населения земного шара. А кушать, между прочим, все хотят. Это раз. Кроме того, поймите: литературное творчество - точно такая же работа, как любая другая. Официанта, слесаря, врача. Тяжелый ответственный труд. И потом: нельзя же так. Что это такое?! Он безошибочно процитировал на память: - "Верни мне молодость! - кричал Наполеон, Шагами Корсику двухкомнатную меря?" Что это такое: "меря"? "Меря"! - Это солецизм. Никомойский с подозрением посмотрел на Тему. - Откуда вы знаете? - У вас в журнале написано. "Солецизм в конце литературной истории". Эс Дуров. - Это наш редактор. Главный. Он сегодня болеет. Никомойский задумчиво перечитал стихотворение. - Я вообще это стихотворение выбросить хотел, - сказал Тема на всякий случай. - И тем не менее, - безжалостно ответил Никомойский. - И тем не менее... Вынужденный солецизм, неуместный. И потом это невыносимо вторично, это мандельштамовщина какая-то старомодная. И ужасно, ужасно манерно: