Князь тумана - Мартин Мозебах

Разглядывать со всех сторон Пуппу Шмедеке, ощущать со всех сторон натиск Пуппы Шмедеке и погружаться в ее стихию — еще недавно Шёпсу хватило бы этой награды за каждодневный ратный труд на его суровом поприще. Однако в последнее время между злободневными газетными перипетиями и доводящими его порой до отчаяния тревожными мыслями о Целенорфе и Пуппе угрожающе обозначилась конкуренция. То, что, по общему убеждению трех бывалых буршей, никогда не должно было наступить, наконец все же наступило. О том, чтобы поговорить с двумя другими участниками соглашения, не могло быть и речи. «Лучше уж смерть», — думал главный редактор Шёпс. К его собственному великому удивлению, мысль о смерти утратила для Шёпса былой ужас. Смерть не представлялась ему больше самым страшным и немыслимым. Самым страшным и немыслимым казалось теперь другое — это если Пуппа Шмедеке вдруг возьмет и отвернется от него.

Шёпс сам себе удивлялся. У Пуппы, когда она долго говорила, в уголках рта собирались пузырьки слюны. Раньше он этого очень не любил и даже находил несколько отталкивающим, теперь же, глядя на эти пузырящиеся слюнки, ему хотелось отереть их своим поцелуем. Посвящать в свои дела (тем более связанные с работой) женщин, которые, сменяя друг друга, поселялись в целенедорфских комнатах, считалось в тесном кружке бывших буршей совершенно недопустимым, даже немыслимым: во-первых, из соображений безопасности, во-вторых, это помешало бы в полной мере наслаждаться прелестями двойной жизни, отрешенностью искусственного мирка, существующего под знаком сластолюбия: но вот теперь пришло время, когда Шёпс испытал неудержимое желание посвятить Пуппу в свою жизнь за стенами этой квартиры. Хорошо, что Квитте и Гарткнох не слышали, как их старинный приятель в подробностях распространяется перед Пуппой насчет особенностей редакционной кухни! Глядя на это, они бы, наверно, только покачали головой.

Цель этих признаний, конечно же, заключалась в том, чтобы Пуппа расслышала в них послание: «Я вижу в тебе человека. Я говорю с тобой на равных. Я безоговорочно капитулирую перед тобой и сдаюсь на милость победительницы». Дошло ли до Пуппы это послание? Иногда она охотно слушала Шёпса, лежа обнаженной в зеркальной клетке или отдыхая в японском неглиже на марокканских подушках. Шёпс чувствовал себя обязанным, общаясь с нею, вкладывать в свои слова тот же драматизм, с каким он выступал перед редакторами. Она давно уже стала его советчицей, и он был так благодарен ей за участливый интерес, что поклялся поступать так, как она скажет.

— В редакции мне приходится иметь дело с явными сумасшедшими, — объяснял он Пуппе. — Дурак, который прохлопал пожар в Трептове (катастрофические последствия этого безобразия трудно даже оценить в полной мере), теперь пристает с очередными идиотскими фантазиями. Я говорю ему: «Лернер! Что вам тут еще надо! Исчезните с глаз моих долой!» А он отвечает: «Исчезну, как только вы пожелаете, но в направлении Северного полюса и на корабле, который отрядит туда ваша газета!» Я говорю: «Да вы что! Чтобы я зафрахтовал вам корабль?» А он: «Ну да, корабль!»

— Зачем корабль? — спросила Пуппа.

«Интересуется!» — ликовал Шёпс.

— Ну, это как раз понятно! — заважничал на радостях Шёпс и в общих чертах обрисовал историю с бесследным исчезновением Андрэ, улетевшим на воздушном шаре. Вполне, дескать, стоящий материал. Тут горе-репортеришка как раз не ошибся. Но это же, черт возьми, не значит, что все сразу бросятся снаряжать корабль для какого-то растяпы и неудачника, чтобы этот ноль без палочки мог отправиться в Арктику!

— А кого же тогда надо отправлять?

— Во всяком случае, не этого субчика! — гласом Юпитера редакционного Олимпа объявил Шёпс.

Эх, знала бы Пуппа, как у него колотится сердце!

Какие тут напрашиваются вопросы!

Например, не потому ли Лернер в конце концов получил свой корабль, что Пуппа случайно оказалась той парикмахершей, которая причесывала госпожу Ганхауз? Неужели судьбы мира вершатся так, как это представил себе маленький Мориц, услышав в школе про французских королевских метресс, власть которых учитель называл «бабским засильем».

4. «Гельголанд» набирает экипаж

Говорят, мессеру Кристобалю Колону пришлось набирать экипаж для «Санта Марии» по андалузским тюрьмам. Его команду составили разные идальго, спустившие честь и богатство в азартных играх, поножовщики, дуэлянты, карманники, насильники, попы, нарушившие обеты. Но «Санта Мария» была все-таки маленьким кораблем, еще меньшим, чем оснащенный как-никак паровым двигателем «Гельголанд». Количество преступников, какое, согласно преданию, путешествовало под палубой «Санта Марии», просто не поместилось бы на такой скорлупке, заставляя предположить, что каждый из матросов был осужден за несколько преступлений. Упорное нежелание добропорядочного бюргерства, трудового крестьянства (где родился, там и пригодился), благочестивого монашества и состоятельных землевладельцев ступить на палубу такого корабля, как «Санта Мария», не ради торговой поездки, не ради паломничества в Рим, не ради того, чтобы разбить наголову морских разбойников и мамелюков, а ради того, чтобы неизведанным маршрутом уплыть в голубую даль к неведомой цели, свидетельствует не о недостатке храбрости, отсутствии героических добродетелей или предприимчивости, а всего лишь об обыкновенном благоразумии. Благоразумие учит, что синица в руке лучше, чем журавль в небе. Для того, у кого было имение, семья, хорошая профессия, любящие родители, основательная надежда получить со временем состояние, было бы глупо пойти в матросы на «Санта Марию».

В том виде, в каком неизбежно должно было выглядеть это начинание в глазах широкой публики, оно никому не могло показаться заманчивым, и всякий обладатель теплой печурки, а следовательно, кола и двора, ни за что не отказался бы от этих благ ради столь сомнительного предложения. На такое плавание могли согласиться только те, кто оставлял позади совершенно определенные вещи: горькую нужду, позор или тюрьму. Потому-то нам легко чувствовать свое моральное превосходство над экипажем «Санта Марии».

Пока речь идет о рутинных задачах государственного правления или семейной фирмы, то для государства и для семьи лучше всего полагаться на проверенных, испытанных, опытных работников. Но вся беда в том, что история время от времени (причем всегда неожиданно) подбрасывает среди рядовых случаев какой-нибудь экстраординарный. Если бы подобным экстраординарным случаем занялся кто-нибудь из числа этих успешных, достойных, опытных лиц, это значило бы, что оно не обладает вышеуказанными положительными качествами. Однако поскольку тон, заданный историей, требует, чтобы кто-то взял на себя решение опасной и неординарной задачи, то очутившиеся в этом трудном положении нации начинают черпать из заповедного источника, который имеется у каждого народа.

Притом черпать приходится из глубины, чтобы добраться до самых подонков и последнего отребья — банкротов, авантюристов, сумасшедших, выгнанных со службы чиновников. Золотой запас нации, в котором представлены великие государственные деятели, гениальные коммерсанты и ученые, всегда бывает дополнен сокровенным запасом негодяев и неудачников, и в обстоятельствах неопределенности, смуты, опасности всегда остается возможность обратиться к нему.

Госпоже Ганхауз, которой не довелось управлять государством, хотя она и чувствовала в себе силы, чтобы взять на себя такое бремя, эта мудрость была хорошо известна, только выражала она ее по-своему. У нее была слабость к тому сорту людей, которых в обществе принято считать «законченными неудачниками». Стоило ей прочесть где-то о генерале, ушедшем в отставку из-за темных слухов, обвиняющих его в нарушении общественной нравственности, она тотчас же собирала в «Должностном военном справочнике» сведения о его карьере и связывалась с этим человеком. Обанкротившиеся банкиры, отозванные депутаты, осужденные судом за мошенничество представители страховых компаний, уволенные после ссоры с министром дипломаты притягивали ее как магнит. Ее расчет был прост. Эти люди по роду своей деятельности вращались в кругах, недоступных для нее, поскольку подобные должности традиционно ограждены замысловатыми бастионами. А тут вследствие публичного скандала рушилось подножие блистательного пьедестала, который поднимал их над толпой. Теперь, выражаясь фигурально, любая собака могла задрать лапу возле почитаемой прежде монументальной фигуры. Все друзья отступались от этого человека. Некогда предмет восхищения, сейчас он оказывался в беззащитном одиночестве, без единого заступника. И тут-то госпожа Ганхауз легко проникала к нему, внезапно появляясь в санатории, в изгнании, в охотничьей хижине, в камере предварительного заключения, где он выслушивал ее, сам изливал перед ней душу, встречая неистощимое сочувствие.