Собрание сочинений в 4 томах. Том 3. Закономерность - Николай Вирта

Никита Петрович этого не знал. Он боготворил Антонова, верил в него.

Как-то поздно вечером Никита Петрович приехал домой в сопровождении двух молчаливых людей. Один назвался Яковом Васильевичем Санфировым, другой — Петром Ивановичем Сторожевым, крестьянином из недалекого от Пахотного Угла села Дворики.

Люди эти были похожи друг на друга: большие, меднолицые, молчаливые, хорошо одетые. Санфиров был светловолосый, у Петра Ивановича волосы были черные, с проседью.

Никита Петрович вышел на кухню, чтобы поставить самовар. Лев пошел за ним.

— Кто это такие? — спросил он отца.

— Антоновцы. Что побелей — командир личного девятого полка и начальник штаба у Антонова, а другой — начальник разведки.

— Эсеры?

— Сторожев — эсер, член Учредительного собрания, большой богатей. А Санфиров — беспартийный.

— А куда вы едете?

— Дворики присоединять.

— Возьми меня!

— Ладно, увидим. Ступай, собери на стол.

— Что же ты молодца своего в отряд не пошлешь? — спросил Сторожев учителя, когда они сели пить чай.

— Куда ему, Петр Иванович!

— Я прошусь, а он не пускает, — пожаловался Лев.

Санфиров и Сторожев засмеялись.

— А я стреляю лучше, чем он! — похвалился Лев.

— Ну? — удивился Сторожев. — А ну, покажи.

Он вынул из деревянной кобуры маузер.

Они прошли в классную комнату. Санфиров нарисовал на стене кружочек, и Лев всадил в него пять пуль, одну за другой.

— Молодец! — сказал Санфиров. — Зря ты его, Никита Петрович, к нам не пускаешь.

— Молод, — буркнул недовольно Никита Петрович.

— Сколько же вам лет? — спросил Сторожев. — Двадцать будет?

— Семнадцать, — огорченно ответил Лев.

— Молодец, просто молодец! Поедем завтра в Дворики, а?

Лев сиял от похвал. Когда все возвратились в квартиру учителя, Лев стал расспрашивать Санфирова об Антонове. Но тот заявил, что хочет спать. Сторожев заметил:

— Огромная башка у Степаныча!

— Н-да, — неопределенно буркнул Санфиров. — Голова действительно большая. — И кряхтя стал устраиваться на узеньком и коротком диванчике.

Перед сном Никита Петрович рассказал сыну историю Санфирова и Сторожева.

— Санфиров — унтер-офицер, человек прямой; один раз вспылил да и кокнул какого-то комиссара. Он в большом почете у Антонова, друг его, водой их не разольешь. А Сторожев вроде фермера. Сто десятин земли имел. Машины завел. По-научному землю начал возделывать: знаменитость на всю округу. В семнадцатом году комиссаром Керенского был в нашем районе. А потом, как началась эта катавасия, все у него отобрали — и землю, и лошадей, и коров. Лошадей, говорит, не жалею, а за землю я им отплачу. Землю, говорит, кровью полью, а не отдам. В Учредительное собрание его выбрали. Этот куда хочешь пойдет!

На другой день Лев с уважением рассматривал молчаливого, сурового Сторожева — вот он какой!

Было уже светло, когда все четверо выехали из села. За санями, на которых сидели Лев и его отец, трусили конники сторожевского отряда.

Дворики встретили антоновцев холодно. Сторожев долго бил в колокол, собирая народ, мужики шли неохотно. Никиту Петровича они слушали молча. Изредка лишь слышались оскорбительные шутки и смех насчет его роста.

Лев выходил из себя.

«Черт возьми, — думал он, — их просят, их умоляют, а они издеваются?!»

На обратном пути он заявил отцу, что хочет пойти в отряд к Сторожеву. Никита Петрович цыкнул на него и впервые за много лет грубо обругал. Лев оскорбился, перестал разговаривать с отцом и мучил его своим молчанием целый месяц.

Никита Петрович поссорился с Антоновым весной двадцать первого года, после ликвидации Кронштадтского мятежа. Много надежд возлагали в антоновском штабе на эту захваченную эсерами крепость. Отдаленные от мятежников многими сотнями верст, вожаки антоновщины верили в их победу, ждали падения Питера. Им казалось, что, если рухнет Питер, — развалится и советская власть.

Никита Петрович, словно одержимый, метался по уездам. Он охрип, расписывая победы кронштадтских мятежников.

Каждый день Никита Петрович привозил Льву новости — одна диковинней другой. Размахивая длинными тонкими руками, Никита Петрович кричал о новых победах над красными, о том, что Питер займут вот-вот, если уже не заняли.

В те дни разливанное море было в штабе Антонова и в занятых антоновцами уездах. Весть о том, что эсеры засели в Кронштадте, вихрем пронеслась по селам. Уже одна мысль, что есть где-то сила, которая борется за то же, за что идет борьба на тамбовских полях, приводила антоновцев в исступление.

— Скинем большевистскую власть! — гремел на митингах Никита Петрович. — Поднимайся, братья!

Деревни поднимались, и новые полки шли к Антонову. Брали оружие и средние мужички и уходили в «партизанские армии Тамбовского края».

Как-то вечером, недели три спустя после первых слухов о мятеже в Кронштадте, Никита Петрович вернулся из поездки по округе в столицу восстания — село Каменку.

Мрачное молчание, царящее на улицах, еще вчера полных народа, поразило его.

«Перепились все, что ли?» — подумал учитель, слезая с лошади.

— Эй! — окликнул он часового, стоящего около штаба. — Что тут, перемерли у вас все?

— Амба! — сказал он. — Кончились матросы.

— Брешешь! — закричал Никита Петрович. — Как — кончились?

Часовой, не ответив, отошел. Никита Петрович взбежал на крыльцо и уже в сенях услышал тоскливое пенье. Сердце его упало: давно не пели в штабе эту песню. Он толкнул дверь.

В главной, самой большой комнате штаба, при слабом свете лампы, висевшей под потолком, сидели и лежали люди.

— Пей, ребята, одна смерть! — орал краснорожий, бородатый мужик, один из главарей восстания Иван Ишин. — Пой — жить веселей! Мать ее растак!

Пели все — пьяные и трезвые, пели вразброд, дико, протяжно:

Эй, доля-неволя,Глухая тюрьма,Долина, осина,Могила темна…

Никита Петрович осмотрелся, увидел Антонова, сидящего за столом в центре комнаты, и протиснулся к нему.

— Александр Степанович, что же это такое?

— Пропадаем, учитель! — прохрипел Антонов. — Кончился Кронштадт. Пей! — вдруг дико закричал он. — Чего смотришь, слепой черт! Орясина!

За столом снова запели:

На заре каркнет ворона,Коммунист, открой огонь,В час последний, похоронный,Трупом пахнет самогон…

— Пей, говорят, — снова крикнул Антонов. — Нынче пьем, завтра бьемся — жизнь наша такая!

Учитель выпил.

Антонов то забывался в песне, то вдруг замолкал и жевал толстые побелевшие губы. Никита Петрович заметил, как изменился за последние дни Александр Степанович. Еще темнее стали провалы на висках, резче обозначились скулы, и в глазах — безмерная усталость. Такие глаза учитель видел у старых собак.

— Что же теперь делать будем, Александр Степанович? — спросил в тоске Никита Петрович.

Антонов удивленно посмотрел на него и улыбнулся.

— Налог, черти, выдумали. Новую политику заводят. Продразверстку сняли с губернии.

— Чем пить-то, подумал бы, как дальше будем, — сказал Никита Петрович.

— Учи еще меня! Пей!

— Не буду больше! Не время! — Учитель повысил голос. — Позор пить в такое время.

— Пей, говорю, сука! Силком заставлю. Ну, будешь? — Антонов рассвирепел, глаза его налились кровью.

Он размахнулся и ударил учителя. С носа Никиты Петровича слетело пенсне. Учитель нагнулся, стал шарить руками под столом. Антонов носком сапога ударил его по лицу. Люди не видели, что происходило за столом Антонова.

Эй, доля-неволя,Глухая тюрьма,Долина, осина,Могила темна…

— орали они осипшими, простуженными, сорванными голосами.

Сочиненная неведомо кем песня, которую они пели, стала гимном восстания. Люди плакали, когда пели ее, и жизнь казалась им тогда ненужной, глухой, и не было просвета, не было ничего впереди.

Долго издевался Антонов над учителем, но пить он так его и не заставил. Люди пытались вливать водку силой. Никита Петрович барахтался, дрался. Антонов хохотал. Он всегда недолюбливал этого ученого волосатого человека.

Вырвавшись от Антонова, учитель уехал из Каменки. Он чуть не плакал от стыда и злобы.

После этого случая Никита Петрович как-то сразу завял. Униженный и оскорбленный, злой на всех и на вся, он махнул рукой на дело, в котором участвовал.

Между тем восстание резко пошло на убыль.

Из Тамбова и Москвы приходили мужики, выпущенные из тюрем, и рассказывали чудные вещи. Они божились, что видели Ленина и Калинина, и те говорили им, что тяжкой жизни конец. Они приносили с собой весть о замене продразверстки налогом, о свободной торговле. Напрасно Никита Петрович ездил по селу и уговаривал мужиков «держаться». Мрачно слушая его, они вставляли язвительные словечки. В одном селе учителя просто избили.