Микита Братусь - Олесь Гончар

И чем дальше, тем сильнее бесится, ревнует, как молодого.

Вся бригада знает оришкину слабость, и всякий раз, когда Оришка появляется на горизонте, какая-нибудь молодка нарочно меня атакует.

— Дайте, я хоть посижу около вас, дядько Микита!..

Сядет да еще и руку положит Миките на плечо. Ей ничего — встала и пошла, а мне что потом дома бывает?! Замечу кстати, что Оришка моя намного выше меня ростом и вообще — чтоб не сглазить! — отлично укомплектована: сто пять килограммов. Мне хотя тоже здоровья не занимать, крепкость у меня есть и силу в руках чувствую, но против Оришки — малыш, воробушек. Кажется, возьмет и в подоле унесет. Свои преимущества она умеет использовать. Как только что заметит, сразу ставит вопрос ребром.

— А ну, ветрогон, смотри мне в глаза. Чего это сегодня Дарина возле тебя увивалась?

— Да как же я могу ей запретить, бабунька? Захотелось молодице пошутить.

— А тебе бы все шутковать да развлекаться! Видела, все видела…

И, недолго думая, сразу прибегает к голому администрированию.

— Да что ты, — говорю, — ведь перед тобой признанный воинствующий мичуринец!

Но Оришка не смотрит на авторитеты.

А то побежит к голове, к товарищу Мелешко.

Вот смола!

Прилипнет, пристанет, насядет с категорическим требованием, чтоб перевел Мелешко приревнованную молодку куда-нибудь в другую бригаду. И хотя Логвин Потапович у нас такой, что и бывалого чорта вокруг пальца обведет, а тут сам не заметит, как пообещает:

— Переведу.

Легко дать обещание, а попробуй-ка его выполнить. Начнет Мелешко уговаривать молодку, чтоб согласилась (ради спокойствия в братусевой хате), а молодка его как отбреет:

— Значит, ежели я вдова, так вы и будете надо мной измываться, тыкать из бригады в бригаду? Что я — лишняя в саду? Урожаи низкие беру? Или, может, я летом воду воровала, может вентили ночью перекручивала, чтобы больше влаги моим кварталам попадало? Чего же вы молчите, Микита Иванович? (Это уже ко мне.) Скажите им!

Я, конечно, стою за правду и даю соответствующую справку, что Дарина, мол, воду по ночам не крала — не могу я чужой грех на нее сваливать.

— Так чего ж вы пристали? — опять молодка к Мелешку. — Что вам от меня нужно? Никуда я отсюда не перейду, мало ли чего из ревности этой тигре в голову взбредет!..

И что ж, как ни верти, а молодка права. Покружит, покружит возле нее Мелешко, да с тем и отчалит.

Сегодня моя Оришка, видно, в гуманном настроении: плывет с кошелкой и улыбается. То ли удои увеличились, то ли весна на нее влияет?

Я люблю полную откровенность и не таюсь: иной раз дома Оришка берет верх надо мной, но в саду — никогда! Это моя территория, моя лаборатория, и тут все за меня: и таблички на контрольных деревьях, и скрещенные гибриды в марлевых сумках, и цитрусы в траншеях, и все мои веселые помощницы. Это, как в медсанбатовской операционной: кто переступит ее порог, сразу попадает под власть старшего, — а старший на острове именно я, Микита Иванович Братусь!

В самые торжественные для сада дни: при светозарном, как сейчас, начале весны или позднее, в пору буйного цветения, или же в триумфальную пору золотого урожая, — в такие дни уверенно могу сказать, что Оришка меня… побаивается. Становится добрая, мягкая, хоть к ране прикладывай, и во всем меня слушается. Да и как ей не слушаться, если видит, что меня здесь и деревья слушаются! По моему желанию растут ниже или выше, с плакучей или с пирамидальной кроной — формирую их я. «С Микитой в саду надо быть повежливей, — думает, наверное, Оришка. — Он здесь в своем царстве-государстве, что захочет, то и сделает. Топнет ногой, крикнет: „Стань, Оришка, земляникой!“ — и станешь при всем народе земляникой».

— Ты сегодня, бабунька, в настроении. Верно, уже успела кого-нибудь отругать ради праздника?

— А таки успела, Микита.

Ишь как угадал! Еще бы не угадать: известно, что она каждого, кто зайдет к ней на ферму, сначала основательно обругает ни за что, ни про что, а потом уже расспросит, зачем пришел, по какому делу, и поговорит по-людски.

Удивительно, как только с нею коровы уживаются? Мало того: «Мы, говорит, сердитого сторожа на ферме не держим. Он нам коров нервирует». А сама она их не нервирует! Наверно, наши селекционеры уже вывели новую породу коров с воловьими нервами.

— Садись, дедуня, ешь, пока не остыло.

Далеко не всегда величает меня Оришка дедуней! Если уж она так обращается ко мне, это значит, что она сегодня в хорошем настроении.

— Я еще не проголодался, бабунька… Недавно меня тут девчата пирогами угощали.

— Да я вижу, что раскраснелся, как петух… Верно, уж и в погреб забегал к той вертихвостке.

Это она про кладовщицу.

— Забегал, но не выпил и наперстка. Торопился — за секаторами бегал.

Оришка мне одним глазом грозит, другим — улыбается.

— Поверила… Ешь.

Многим кажется, что Братусь всегда под градусом, всегда навеселе, а между тем я от природы такой подвижной да полнокровный.

— Кто-кто, а ты, Оришка, должна уже знать, отчего я такой: перца стручкового много употребляю, а он кровь разгоняет… Девчат моих не встречала там? К вам поехали, на ферму.

— Видела: перегной накладывают. А ты что — соскучился уже по какой-нибудь?

— Почти… Это с ними ты поругаться успела?

— Нет, я их издали, из дома видела. С киношниками утром поссорилась — второй день на ферме толкутся.

— Не тем боком тебя снимают, что ли?

— «Товарищ Братусь, сядьте нам вот так и делайте вот так…» Эти молокососы меня учат, как коров доить! «Вы, говорят, сердитесь и выражаетесь, потому что не знаете, сколько стоит наш фильм… Тысячи! А ваше молоко? Если вы даже немного и не додоите до нормы Героини труда, так мы вам купим десяток ведер молока, только подчините нам свой процесс, бросайте, когда мы скомандуем: „хватит!“»

— Не поддавайся ты им, Оришка… Они, видать, еще отсталый народ.

— Так-то, — говорю, — вы рассуждаете? Вы думаете, я сама не в состоянии купить десяток ведер молока? Купила бы и молока и вас вместе с вашим фильмом! Да разве я только за ведрами гонюсь? А коровы? А режим? А опыт? На каком базаре вы купите опыт наших мастеров колхозного животноводства? Может, я хочу самых высоких удоев достичь, опыт такой иметь, чтобы все доярки Украины его перенимали!.. Отчитала их, идолов, по-своему, вот на душе и стало легче.

Верю своей бабуньке, умеет она вступать в дебаты. Уж сколько я за нашу совместную жизнь прослушал ее блестящих речей!

Что ни говорите, мы с бабунькой, несмотря на ассамблеи, живем дружно и мирно. Пробую влиять на нее по-мичурински, методом веселого ментора, и верите… поддается.

Взял я Оришку дипломатическим путем. Вернулся с царской службы — бравый, молодцеватый, да нищий, один щелкун во дворе торчит, — никто за меня дочку не отдает. Царь заплатил мне за верную службу пятаками, новыми-новехонькими. Богатей, Микита! Сажусь как-то в солнечный день на завалинке, считаю свои пятаки да пересчитываю. То в кошелек их, то из кошелька — захлопотался, будто никого не вижу, не слышу. А меня, ясное дело, сразу увидели, все мы тогда были по уши в пережитках. Пошло-покатилось по селу: «Рудой Микита со службы червонцев навез, сама полную пригоршню видела!»

Через две недели и женился. Из всех девчат выбрал себе чернобровую Оришку.

Никто не скажет, что были мы с нею ленивые да нерадивые, — вырастили трех сынов, как соколов, и горлинку — дочку. Старший, Михайло — на флоте, штурман дальнего плавания, Богдан — средний — этот под боком, на соседнем Краснознаменном руднике, а меньшой — из моего корня — Федя — еще в школу бегает.

Донька Людмила учится в столичном пединституте. Это в ее честь назвал я когда-то свою первую черешню «Пионеркой», потому что окончательно выкристаллизовался мой сорт как раз в год ее рождения. Теперь Людмила у меня уже полная комсомолка.

— Хочу, — говорит, — быть народной учительницей.

— Будь, — говорю, — дочка, это почетно.

Не успел я опомниться, как стал уже дважды дедом (по Михайловым и богдановым внукам). Федя мой тоже иногда удивляется, как это он, сам еще пионер, уже стал дядей, — ведь он и взаправду приходится дядей горняцкому богдановскому выводку. Причем один из фединых племянников, а именно богданов Левко часто допекает дядьку тем, что он, мол, старше дядьки на целый год и в школе обогнал его на целый класс. Ясно, что раннему дядьке обидно слушать такое. А возразить — нечего.

Наш «Червовый Запорожец» в близком родстве с рудником; всегда держим с ним контакт: мы на земле, они под землей. Летом наши девчата-вязальщицы, отдыхая под снопами, прикладываются к земле, — не слышно ли горняков? Моя крестница Таня уверяет, что сама однажды слышала, как гремели хлопцы-горняки, проходя под массивами нашей пшеницы, рубая в глубине марганец для родины.

Издавна так повелось в нашей Капуновке: старики дома, а молодежь на марганцах. Из каждой второй или третьей хаты кто-нибудь работает на руднике: дочка, сын или зять. Некоторые там в поселке и живут, а остальные — дома, в Кавуновке. По утрам с рудника приходят машины за рабочими, а вечером привозят обратно. Когда мы обсуждали проект реконструкции нашей Кавуновки, Лидия Тарасовна выдвинула такую идею: соединить рудничный поселок с нашей Кавуновкой широким общим проспектом, залить его асфальтом, обсадить деревьями и пустить по нему автобус, чтобы не подскакивали машины на ухабах так, как подскакивают теперь. Рудник ухватился за эту идею, и, я уверен, будет тот проспект. Деревья для насаждений и песок — наши, рудник даст асфальт и всякую мелочь, а рабочую силу — сообща, пополам.