Микита Братусь - Олесь Гончар

Издавна так повелось в нашей Капуновке: старики дома, а молодежь на марганцах. Из каждой второй или третьей хаты кто-нибудь работает на руднике: дочка, сын или зять. Некоторые там в поселке и живут, а остальные — дома, в Кавуновке. По утрам с рудника приходят машины за рабочими, а вечером привозят обратно. Когда мы обсуждали проект реконструкции нашей Кавуновки, Лидия Тарасовна выдвинула такую идею: соединить рудничный поселок с нашей Кавуновкой широким общим проспектом, залить его асфальтом, обсадить деревьями и пустить по нему автобус, чтобы не подскакивали машины на ухабах так, как подскакивают теперь. Рудник ухватился за эту идею, и, я уверен, будет тот проспект. Деревья для насаждений и песок — наши, рудник даст асфальт и всякую мелочь, а рабочую силу — сообща, пополам.

Для нового проспекта у меня и названия придуманы: проспект Единения города с селом или — еще лучше — проспект Мира (как собрание потом решит). Мы уже и сейчас породнились с рудником по многим линиям. Недаром ночью залетные шоферы путают, где поселок Марганцевый, а где Кавуновка, — и поселок, и село рядом с ним одинаково озарены электрическими огнями. Общая у нас десятилетка, и клуб общий, так что все праздники празднуем вместе.

Если бы мой сад умел говорить, он, верно, оказал бы:

— Хорошо взялась за меня дружная бригада Братуся! По всему острову кипит работа. И сам Микита, как опытный дирижер, знает, кого куда поставить, как силы распределить.

Работа работу подпирает. Одни навоз возят, другие деревья белят и подрезают, а третьи уже дымовые кучи заготовляют на случай заморозков. Дирижируй, Микита!

Всюду поспевай, везде надо побывать, обегать за день весь сад от виноградников до сушилки, а от сушилки метнуться к водокачке, на другой конец острова — там сегодня ремонт начинают. И так весь день: куда ни кинь — в Микиту попадешь.

Спасибо ногам, что хорошо носят. Думаете, отчего у меня икры твердые, как камень? Сплошной мускул под кожей — результат ежедневных марафонских забегов по территории сада, по этим чудесным островным высотам.

Секатор из рук не выпускаю. Как только улучу свободную минуту, так и за сладкую работу — с теми, кто прихорашивает и обрезает деревья.

Солнце пригревает, девчата мои в одних платьях. Раздеваюсь и я; впервые после зимы снимаю свой стеганый ватник.

Если девчата, обрезая деревья, начинают беспокойно поглядывать куда-то в сторону и допускать ошибки в работе, так и знайте: на территории сада появился кто-то посторонний, молодой, неженатый.

Кого же это они приметили?

Ну, конечно: почуяли птицу в небе! Уже ворожит возле моих траншей молодой, неженатый крестник Зюзя — Аполлон Комашка. Ишь ты, завел себе обычай: никого не спрашивая, идет прямо к цитрусам, думает, что раз Аполлон, так ему все дозволено.

Там, где Зюзь крестил, имена смешные: если не Реконструкция (девочка), так Аполлон (мальчик). Настоял, чтоб назвали парнишку Аполлоном, — так и вырос Аполлоном, тезкой молодого древнегреческого бога. А в чем их сходство… об этом пока воздержусь. Правда, воевал парень хорошо, ничего не скажешь: идет в расстегнутой шинели, наградами под солнцем сверкает — полный кавалер ордена Славы. Теперь он работает садовником на Орджоникидзевском руднике. Приезжал зимой ко мне на двухнедельные курсы мичуринцев. Хлопец будто смекалистый, энтузиазма у него хоть отбавляй — увидим, что из него выйдет.

Поздоровавшись, Комашка не решается при девчатах излагать свое дело, подмигивает, отзывает меня в сторону. Будто не разобрав, чего он хочет, я стою на месте и в ответ тоже подмигиваю. Так и стоим, перемигиваемся, а девчатам того и подавай: квохчут!

— Можно вас, Микита Иванович… на пару слов.

Ага! С этого бы и начинал. Но что за таинственность, почему он мнется? Бывало, в бою чорта на обе лопатки положит, а тут перед девушками пасует.

Идем с Аполлоном в мою мичуринскую лабораторию. По пути говорю ему:

— Товаришок, не мнись. Выкладывай — с какой миссией прибыл?

Хлопец посматривает на деревья жадными, агрессивными глазами.

— Пришел украсть у вас что-нибудь.

— У нас не очень-то украдешь. Все наше добро глубоко в земле укоренилось.

— Чего там! — восклицает Аполлон и ни с того ни с сего начинает хохотать. — Во время войны на моих глазах живого человека украли, милиционера…

— Ты дружок, поосторожней на эту тему.

— Чего там!.. Знаете, время было суровое, ехали матросы Ростов освобождать — свирепые, как черти… На Северном Кавказе происходило, на одной станции. Какой-то милиционер с женщинами повздорил, несправедливо обошелся с ними, матросы увидели это — цап и в вагон его.

Комашка добродушно засмеялся.

— Ну, а потом что? Вернули?

— Выбросили на перрон милиционерово добро… У нас, говорят, и на него хватит амбиции и амуниции. Пока там разбирались, поезд и хвост показал. Через две недели милиционер письмо прислал домой: «Живу хорошо, воюю в морской пехоте».

— Складно ты врешь, товаришок, Микита так не умеет… Посмотрю, складно ли будешь садовничать… Я к тебе скоро наведаюсь.

— Спасибо скажу, Микита Иванович. Наведайтесь, укажите нам ориентиры.

Я действительно у него побываю. Сад у них молодой — нужен опытный глаз. У меня ни одно лето не проходит, чтобы я не обошел все наши окрестные сады в радиусе до полусотни километров. И колхозные смотрю, и школьные, и рудничные… А как же вы думали? Нам, садовникам, замыкаться в себе нельзя: тому поможешь чем-нибудь, а у другого, глядишь, и сам почерпнешь.

В лаборатории моей лежит в углу больше пуда проклятого металла, тысячи осколков, которые я повытаскивал из деревьев после войны.

— Почему вы их не сдадите в утиль? — удивляется Комашка.

— Пусть лежат, товаришок. Они всегда напоминают моей бригаде, что такое война и что такое мир.

На стене висит чудесная, в красках, карта: Сталинский план преобразования природы. Дочка во время каникул срисовала его для меня из журнала.

На полках вдоль стены красуются рядышком лучшие зимние сорта яблок, растущие в нашем саду. Мичуринский Пепин шафранный, ранет Симиренка, Млеевская красавица, Кальвиль снежный, Пармен зимний золотой… А на левом фланге — прошу обратить внимание: белое, крупное овально-конической формы, а на солнечном боку нежный, девичий румянец. Это — снаружи, а внутри оно и того лучше: ароматное, сочное, плотное, а вкус — винносладкий, освежающий. Ни за что не угадаете, что за яблоко, какой это сорт! Нигде он подробно еще не описан, в прошлом году мы впервые экспонировали его на областной выставке. Это было настоящее украшение нашего стенда. По целым дням толпились возле него любители, восторгались знатоки:

— Шедевр! Плод — как светом налитой!

Это моя, микитина, гордость — новый сорт яблока, выведенный здесь, на острове.

Чудом сохранился во время войны мой гибридный участок. Хотя нет, неверно будет сказать — чудом… Люди наши сберегли его. Вместе с другими и моей Оришке досталось нагаек от фашистского коменданта, хлестали ее при всех на кругу перед волостью. Требовал комендант, чтоб отдала ему Оришка мои записи по гибридам. Это значит кусок сердца моего ему подай!

Вытерпела, не призналась, не отдала. А гибридный участок колхозники нарочно запустили: бурьянами, чертополохом зарос, только бы не привлекал внимания коричневых менделистов. Зато уж когда я вернулся с войны, порадовал меня участок, этаким стал красавцем!

Очень популярно это яблоко на рудниках. Как распробовали горняки — отбою не было.

— Душистое, сочное, освежающее! В самый раз для нас!

Уже я вывел и саженцы нового сорта, этой весной посажу в двух кварталах на месте вымерзших абрикосов.

Выдержал мой сорт много испытаний и все будущие выдержит… Дал я ему имя — «Сталинское».

Восторженно смотрит Аполлон Комашка на мою полку с яблоками, вижу — хочет что-то сказать и не решается.

— Говори!

— Микита Иванович, я…

— Яблок?

— Нет, ме…

— Меду?

Смеется.

— Меня интересует… Когда начинаете посадку?

— Ты мне зубы не заговаривай. Выкладывай черным по белому: зачем прибыл?

— Саженцев…

— С этого бы и начинал. Но будь готов принять удар, товаришок: думаю, не попасешься. Ты ведь знаешь: я человек с предрассудками, пока не начну высаживать у себя, — никому не отпущу.

— Это мне известно, — вздыхает Аполлон. Потом, воровато покосившись на дверь, с отчаянной решимостью добывает из-под своей славной шинели запечатанную пол-литровку и, смущаясь, ставит передо мною.

Смешно мне становится. Понимаю: хочет он меня замогарычить, добыть саженцы по так называемому «блату»!

— Кто тебя этому научил, хлопче? — спрашиваю. — Не твой ли крестный, товарищ Зюзь? Сей секунд забери со стола своего подкулачника, упрячь подальше и никому не показывай; дома с однополчанином разопьешь. Меня, товаришок, могарычить не надо. Я раздаю без этого, я только радуюсь и горжусь, когда ко мне идут за посадочным материалом. Всех наделю, за полцены раздавать буду — чтобы больше было у нас садов и дело наше получило всенародный размах… А если заведешь со временем свой собственный питомничек, то и тебе советую: не зажимайся в кулак, не отказывай никому, потому что дело наше святое; просить у тебя будет только честный энтузиаст, только тот, кто потом выхаживать, любить дерево будет… Равнодушный к тебе не придет.