Дядюшка Альф - Гарри Терлдав

— Вы далеко заходите, сержант. Вы заходите слишком далеко, по правде говоря.

Я не говорю ни слова. Он хочет, чтобы я извинился. Я не извинюсь. Я ПРАВ. Я ЗНАЮ, что я прав. Мой дух полон уверенности в моей правоте.

Он барабанит пальцами по столу. Новая пауза. Он вздыхает.

— Хорошо, Ади, — говорит он. — Я дам тебе то, что ты хочешь.

Я вытягиваюсь в струнку! Я отдаю честь!

— Благодарю вас, герр бригадир! Да здравстует победа!

— Не спеши. — Он мрачен и задумчив. Он ведет себя почти как француз, у которого за душой ничего, кроме так называемого интеллекта, а не как настоящий немец, человек воли и действия. Он направляет на меня палец. — Я дам тебе то, что ты хочешь, — повторяет он. — Ты можешь взять подкрепление в заведение этой гадалки. Если ты поймаешь Жака Дорио, все будет хорошо. Если же ты не поймаешь Жака Дорио… Если ты его не поймаешь, то ты у меня очень, очень пожалеешь обо всем, что тут натворил. Понятно?

— Да, герр бригадир! — Вот оно! Победа или смерть! Со щитом или на щите!

— Не хочешь ли ты передумать?

— Нет, герр бригадир! Нисколько! — Я не боюсь ничего. Мое сердце спокойно. Оно полно решимости уничтожить врагов Рейха, врагов Кайзера. Ни следа страха. Ни малейшего, клянусь. Смело я в бой пойду.

Он снова вздыхает:

— Очень хорошо. Вы свободны, фельдфебель.

Теперь мне осталось всего лишь дождаться вечера, приготовить фельджандармов, которые окружат заведение мадам Лии, а потом — а потом уж и выудить мою рыбку! Вот увидишь, завтра в это время Дорио будет у меня в кармане, и я прославлюсь, как только может прославиться человек, чья работа требует секретности.

А когда я прославлюсь, что потом? Потом я вернусь к своей семье — особенно к моей любящей и любимой племяннице! — и отпраздную свой успех так, как давно уже надеюсь. Именно ты лучше всех сможешь преподнести мне подобающий подарок. Который заслужит твой гордый, твой суровый, твой непоколебимый

Дядюшка Альф.

30 мая 1929 года

Моя дражайшая и любимейшая, милая Гели,

Да здравствует победа! Целуя и обнимая тебя в моих мыслях, я наслаждаюсь триумфом моей воли! Сила и успех, как я всегда говорил, заложены не в обороне, но в атаке. Ибо как сотня глупцов не заменят одного мудреца, героическое решение подобно моему не примет сотня трусов. Если план действий верен, его исполнитель всесилен. Любые препятствия его только укрепят. Именно так обстоят мои дела сегодня.

После пятнадцати лет борьбы, которую я, простой немецкий солдат, вел лишь с помощью фанатичной силы воли, вчера вечером я наконец‑то добился победы, которая произвела неизгладимое впечатление не только на моих начальников, которые послали меня в Лилль, но и на высокомерных пигмеев, которые ожидали моей неудачи, не зная, с кем имеют дело. Сегодня им явно не до смеха, уж поверь мне!

Давай я расскажу тебе все по порядку.

Когда я вышел из кабинета бригадира Энгельгардта, этот толстый и отвратительный сержант наконец‑то добрался до своего поста. Смеясь мне в лицо, этот боров говорит:

— Держу пари, комендант послал тебя куда следует — да так тебе и надо.

— А вот и нет, — говорю я. — Вечерняя операция состоится. Под моим началом. А потом посмотрим, кто из нас посмеется.

Он уставился на меня с противным и явно глупым видом. Такие недочеловеки, хоть и считаются немцами, худшие враги Кайзеррейха, чем французы, может даже чем сами евреи. По ним видно, что даже германский народ не застрахован от наступления дегенерации. Но я этого не позволю! Не позволю! Этого не будет!

Можешь себе представить — у этого люмпен–сержанта хватило наглости спросить бригадира Энгельгардта — бригадира Энгельгардта, которого я закрыл от пуль своим телом во время войны! — говорю ли я правду. Ни стыда, ни совести!

Он вернулся из кабинета одновременно удрученным и ликующим.

— Ну хорошо, поиграем в твою глупую игру, — говорит он. — Поиграем, а затем тебе достанется на орехи. Мне потом не жалуйся — не поможет.

— Ты делай свое дело, — говорю я. — Больше мне от тебя ничего не надо. Делай свое дело.

— Да уж не беспокойся, — говорит он грубым тоном. Как будто бы он не дал мне никакого повода для беспокойства. Но я лишь кивнул. Я отдам ему и его людям необходимые распоряжения. Им придется повиноваться. Если они выполнят мои указания, все будет хорошо. Я не могу сделать все сам, как бы мне этого ни хотелось. Я раскрыл зловещий красный заговор, а они помогут мне его пресечь.

Когда настал вечер и пришло время действовать, я направился к мадам Лие. За мной следовали лилльские фельджандармы — я надеялся, что они не слишком привлекали к себе внимание. Этот вонючий сержант мог все испортить, просто дав себя заметить мерзким марксистским конспираторам. И надеялся, что этого не произойдет, но так могло получиться — уже хотя бы потому, что такого толстяка не заметить трудно.

Как архитектурное строение, церковь святых Петра и Павла ничего собой не представляет, а заведение мадам Лии — тем более. Вывеска в окне гласила, что здесь обитает Liseuse De Pensées, умеющая читать мысли — а реклама для немецких солдат, пожелающих воспользоваться ее услугами, включала также и слово «Wahrsagerin» — предсказательница будущего. Бредни! Глупости! Не говоря уже о шпионаже и измене!

Я постучал в дверь. Вопрос изнутри:

— Ты кто такой? Что тебе надо?

— Я пришел на лекцию, — ответил я.

— У тебя странное произношение, — сказал мужской голос из‑за двери. Снова подвел акцент, как это часто случается со мной во Франции.

— Я из Антверпена, — сказал я, как говорил до этого в клубах голубеводов.

И тут Фортуна, которая хранила меня на полях сражений, помогла мне снова. Если человеку суждено спасти любимый фатерланд, он обречен на успех. Я уже начал обьяснять, что узнал о лекции в «La Societé colombophile lilloise», но тут подошел один из знакомых мне голубеводов и сказал:

— Этот Коппенштейнер — парень что надо. В голубях разбирается как следует. А если ты думаешь, что боши не сидят на шее у фламандцев, то ты просто болван.

После этого дверь мне открыли. Я приподнял кепку и кивнул своему заступнику.

-- Merci beaucoup, — сказал я, решив отблагодарить его по заслугам чуть попозже, когда он будет под арестом. Но с этим можно было — следовало — подождать.

К моему разочарованию, никакой мадам Лии я так и не увидел. Впрочем, неважно. Потом поймаем и ее. Но не будем отвлекаться от моего рассказа. Ее гостиная, в которой, как я полагаю, она обычно плетет свою паутину лжи и обмана, довольно велика. Может быть, плата за грех — смерть, но плата за обман, судя по всему, весьма недурна. Для вечернего мероприятия гостиная была заполнена двадцатью, если не тридцатью, дешевыми складными стульями — без сомнения, произведенными на фабриках зловредных евреев, которые заботятся лишь о доходах, а вовсе не о качестве. Когда я вошел, половина стульев была уже занята.

А напротив, у стены, под тусклой репродукцией какой‑то оккультной картины, стоял Жак Дорио. Я узнал его немедленно по фотографиям, которые видел в фельджандармерии. Он — француз худжей расовой категории, коренастый и смуглый, с толстыми очками на остром носу. Волосы у него хрустящие, курчавые и черные, и напомажены ужасно вонючим брильянтином, который я почувствовал с другой стороны комнаты. Как видишь, я был прав. Я знал, что прав — а теперь я мог доказать свою правоту. Мне хотелось закричать от радости, но я знал, что должен молчать.

Несколько человек, включая знакомых мне голубеводов, подошли к нему поговорить. Я отметил их особо: они наверняка были опаснее других. На остальных же собравшихся, включая меня, Дорио внимания не обратил. Да и к чему? Не всякий может быть вождем. Большинство людей предпочтут следовать за другими, как овцы. Это верно даже для нас, немцев — а уж тем более для ублюдочных французских дегенератов!

Все больше потенциальных мятежников и предателей заходило внутрь, и вот наконец дом был полон. Мы все сели, прижимаясь друг к другу, как сардины в банке. Один из местных остался стоять. Он сказал:

— Перед нами товарищ Жак, который расскажет нам, как мы можем отомстить бошам.

— Спасибо, мой друг, — сказал Дорио, и его голос поразил меня. Внешне он казался типичным французским мешком жира, и я не видел в нем хорошего оратора. Но как только он продолжил: — Мы можем врезать этим немецким сволочам, — я сразу понял, почему он наносил Кайзеррейху такой ущерб все эти годы. Мало того, что его глубокий голос заслуживает и требует внимания — но к тому же в нем есть та черта, которая отличает политика от теоретика.

Это вам не ученый в кабинете! Он не стал тратить время на идеологию. У каждого есть идеология, но кого она действительно волнует? Подобно селезенке, она необходима, но драматизма в ней никакого. Теоретики этого никогда не понимают. Другое дело — Дорио!