Дядюшка Альф - Гарри Терлдав

Какой же задымленный, закоптелый, грязный город этот Лилль! Всюду копоть. Хорошо бы пропылесосить. С другой стороны, этот городишко может просто развалиться на кусочки без скрепляющей их грязи. В любом случае, эти авгиевы конюшни будут вычищены еще не скоро.

Я умею выдавать себя за рабочего. Это для меня даже не трудно. Я блуждаю по улицам опустив голову, прислушиваясь ко всему, как гончая собака. Я захожу в estaminet и заказываю кофе. Одно слово. Акцент меня не выдает. Останавливаюсь. Пью. Слушаю.

Нахожу… ничего не нахожу. Может быть, я предан? Может быть, Дорио знает, что я здесь — и поэтому он тише воды, ниже травы? Неужели кто‑то из своих всадил мне нож в спину? Да попадись мне в руки такой мерзкий недочеловек — я б его задушил струной от пианино, и с улыбкой наблюдал, как он корчится и умирает.

Надеюсь получить от тебя весточку в скором времени. Целую твои руки, твою шею, твою щеку, твой рот, и самый кончик твоего… носа. С огромной любовью, твой

Дядюшка Альф.

25 мая 1929 года

Милая, прекрасная Гели,

Какой же твой дядюшка специалист, какой же он сверхчеловек! Несмотря на твое неутешительное молчание, я неумолимо преследую красного преступника Дорио. И я нашел след, который обязательно выведет меня на него.

Одна вещь, о которой мне необходимо упомянуть — это любовь жителей Лилля к голубям. В начале войны мы этих птиц конфисковали, резонно опасаясь того, что они будут использованы врагом для шпионажа. (Некоторых из этих голубей, как я слюшал, оказались в желудках солдат. Хоть я и порицаю мясоедство, но я доволен, что полакомились наши солдаты, а не французы).

Впрочем, сейчас у нас тут во Франции так называемый мир. И французам снова разрешено иметь птиц. «La Societé colombophile lilloise» («Лилльское Общество Голубеводов») насчитывает сотни, если не тысячи, активных членов, которые собираются в нескольких клубах в пролетарских кварталах города. Но можно ли по–прежнему использовать голубей для шпионажа и передачи секретной информации? Конечно, можно!

Я немного разбираюсь в этих птицах. Еще бы — будучи курьером на войне, разве я не видел, как мои сообщения зачастую записывались на бумажку и посылались с голубем? Да уж видел, и не раз! Вот я и стал ходить на собрания голубеводов. Там меня зовут мейнхеер Коппенштейнер — хорошая у меня теперь фамилия! — голубевод из Антверпена, приэавший в Лилль по делу. Мой акцент никогда не позволит мне выдать себя за француза, но за фламандца — пожалуйста.

— У нас в Антверпене все еще тяжко, — говорю я им. — Зеленые дьяволы забирают у тебя птиц по любому поводу и без повода.

Они мне сочувствуют.

— Тут у нас не так плохо, — отвечает один из них. — Боши (это они нас так называют, «свиньи») очень тупые.

Все вокруг кивают. И хихикают. Думают, что они такие умные! Еще один француз говорит:

— Можно делать все что хочешь, прямо у них под носом!

Но тут некоторые начинают покашливать. Несколько человек качают головами. Нельзя заходить так далеко. В конце концов, они меня не знают, и фламандский акцент вполне может оказаться немецким. Но я слишком умен, чтобы их провоцировать. Я всего лишь говорю:

— Ну, значит, вам везет — везет больше, чем нам. У нас, если птицу поймают с запиской, так сразу расстрел, каким бы невинным ни был у записки текст.

Они сочувственно хмыкают. Трудно им там, бормочут они. Некоторые из них так себя ведут, предатели, что небось сами уже заслужили повязку на глаза и последную сигарету! И ведь дождутся! Но не сейчас. Я сижу и не спешу. Они говорят о своих птицах. Мейнхеер Коппенштейнер включается в разговор — он тоже может отличить голубя от гуся. Но в основном он молчит — он чужак, иностранец. Ему не нужно выделяться, нужно лишь влиться в коллектив. И он вливается. О, да — он вливается.

Пройдет совсем немного времени, и мейнхеер Коппенштейнер зайдет и в другие клубы. Он не будет задавать лишние вопросы. Он не будет много болтать. Но он будет слушать. О, да, будьте уверены — он будет внимательно слушать. Будь я дома в Мюнхене, я бы лучше послушал тебя. Но я, в конце концов, не мейнхеер Коппенштейнер. Думая о поцелуях, которыми одарю тебя при нашей встрече, я по–прежнему остаюсь твой любящий

Дядюшка Альф.

28 мая 1929 года

Дорогая, милая, прекрасная, любимая Ангела,

Я уже три недели в Лилле — и получил от тебя только два письма! Это совсем не то, чего я хочу, не так, как должно быть! Ты должна немедленно написать мне снова и рассказать мне о всех своих делах, и как ты проводишь свои дни — и ночи. Ты должна, я хочу этого. Я страстно и нетерпеливо жду твоего ответа.

Между тем, ожидая твоих писем, я хожу в другие клубы голубеводов. И в тот, первый клуб тоже зайду обязательно, чтобы все видели, что мейнхеера Коппенштейнера действительно интересуют эти птицы. И ведь действительно интересуют — только по другой причине.

Рабочие треплются о голубях. Они пьют вино и пиво, а иногда — яблочное бренди. Как фламандцу, мейнхееру Коппенштейнеру тоже полагается пить пиво. И я пью, жертвуя даже здоровьем на службе Кайзеру. И вот в одном из клубов я слушаю — вернее, подслушиваю — тихий разговор о некоем Жаке. Это и есть Дорио? Я не уверен. Ну почему эту французскую заразу не зовут Жан–Герольдом или Паскалем? Здесь в Лилле каждый третий — Жак! Просто руки опускаются — в самом деле, ковер грызть хочется!

А потом кто‑то пожаловался насчет бошей — такое вот очаровательное прозвище придумали для нас французы, как я тебе уже написал в прошлом письме. Наступило что‑то вроде молчания, и многие покосились на меня. Я сделал вид, что не обратил особого внимания. Если бы я заорал «Да бельгиец я, а не немец, так что говорите что угодно!«… это бы только усилило их осторожность. Лучше прикинуться, что тебе все равно.

Сработало. Как нельзя лучше. Кто‑то негромко сказал сочувственным тоном:

— Его не бойтесь. Он из Антверпена, бедняга.

Собственно, он добавил еще и крепкое словцо, но это не для ушей деликатной и хорошо воспитанной немецкой девушки.

— Из Антверпена? — ответил кто‑то другой. — Их боши начали донимать еще раньше, чем нас. Мало кто может похвастаться таким счастьем.

Эта острота вызвала тихий смех и общее согласие. Я запомнил их лица, но многих из них я еще не знаю по фамилиям. Тем не менее, да поможет мне бессмертный и добрый Herr Gott, они будут пойманы, и испытают сполна заслуженные ими мучения.

Видя, что я не отвечаю — что я едва их понимаю — они осмелели. Один из них говорит:

— Если вы, приятели, хотите послушать кой–чего про бошей… Знаете заведение мадам Лии, на рю де Саррасенс, около церкви святых Петра и Павла?

Я полагал, что это заведение с дурной репутацией, но ошибся. Это случается даже со мной, хоть и редко.

— Ты имеешь в виду ясновидящую? — говорит другой, и первый парень кивает.

Мадам Лия, ясновидящая? Хороша картина, не так ли, дорогая? Представь себе жирную, усатую, потную еврейку, врущую напропалую с целью заработать свои франки! Я считаю, что таких людей следовало бы уничтожать.

Но вернемся к рассказу. После того, как первый голубевод подтверждает, что именно эту мадам Лию он имел в виду — одному Богу ведомо, сколько таких подозрительных жидовок работают под одним и тем же несомненно фальшивым именем в Лилле! — он говорит:

— Ну, так приходите туда завтра в полдесятого. Она предсказывает будущее по пятницам, субботам, воскресеньям и понедельникам. А по другим дням — другие вещи.

Он самодовольно хихикает — уж он‑то знает, что за вещи.

Завтра, конечно же, среда. Кто знает, что за предательство творится в заведении мадам Лии в те дни, когда она не предсказывает будущего? Пока этого не знает никто — ни один немец. Но после завтрашнего вечера весь мир узнает о том, какие мерзкие антинемецкие гадости она распространяет. Все евреи такие. Но этому следует положить конец! Что бы там ни происходило, этому следует положить конец! И я клянусь, что он будет положен.

Может быть, это и не будет Дорио. Но я надеюсь, что будет. Я думаю, что будет. Нет, это должен быть Дорио! Это не может быть кто‑то другой или что‑то другое. От этого зависит моя репутация. От этого зависит вся моя жизнь!

Когда в древней Греции матери посылали сыновей на битвы, они говорили им: «Со щитом или на щите!» Так же будет и со мной, когда я пойду в бой с врагами Германской Империи! Я не промедлю и не отступлюсь, но добьюсь триумфа или потеряю надежду на будущее величие. Да здравствует победа!

Дай мне свои молитвы, дай мне свое сердце, дай мне награду героя, когда я вернусь домой покрытый славой, как обязательно произойдет. Я останавливаюсь лишь на секунду, чтобы снова поцеловать твои письма и представить, что целую тебя. Завтра — в сражение! Да здравстувет победа! Победа, которую одержит твой непреклонный