Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

Грейн приподнял бровь:

— Да, у него есть талант. Но что такое талант?

— Да, что это? Я даже утки не смогу нарисовать.

— Бог каждому дает его собственный дар.

— И вы уже говорите о Боге? — сказала Анна. — Я не могу слышать о Боге. После того, что произошло в Европе, нельзя произносить слова «Бог», потому что если есть Бог и Он допустил все это, то это еще хуже, чем если бы Его совсем не было.

— И так, и так плохо.

— О, на улице снег.

Анна подбежала к окну. Она сделала это с детским восторгом. Грейн тоже подошел. Она подняла верхнюю раму, и они смотрели на зимнюю улицу. Двор побелел. У дерева в садике ветви стали белыми. Только небо над крышами осталось по-нью-йоркски расцвеченным, наполовину красным, наполовину фиолетовым, без единой звезды. Оно как будто отражало некий космический пожар. Снежинки падали медленно, полные зимнего покоя. Жар батареи смешивался с уличным холодом. Анна стояла так близко к Грейну, что прижималась плечом к его руке. Оба они какое-то время молчали, потрясенные, словно были родом из какого-то тропического края, впервые увидели снег и не успели к нему привыкнуть. Зимняя тоска охватила Грейна, какое-то наваждение, которого он прежде никогда не ощущал. Пахнуло Ханукой,[23] Рождеством, Варшавой. Он хотел обнять Анну, но сдержался. Протянул руку, и на нее упала снежинка. Его наполнила мальчишеская шаловливость. Он подержал ладонь на парапете окна, словно для того, чтобы остудить сжигавший его изнутри жар.

— Есть еще зима, — прошептал он.

— Да, иногда я удивляюсь, что еще существует мир.

Они не могли стоять здесь долго. Станислав Лурье мог вбежать сюда, устроить скандал. Но оторваться друг от друга и от зимнего пейзажа было не под силу. Когда Грейн приехал в Нью-Йорк, здесь падал густой снег. Сколько ни чистили улицы, не могли очистить. В Бронзвилле,[24] где он был учителем в талмуд-торе, лежали сугробы, напоминавшие о Польше. Ему приходилось обувать глубокие калоши, а то и валенки. Но в последние годы снег в Нью-Йорке стал редкостью. Он посмотрел вверх словно для того, чтобы увидеть, откуда падает снег. Снег шел из этой раскаленной красноты и падал крупными хлопьями, на долю секунды являвшими глазу шестигранные узоры в соответствии с вечной традицией, принятой у снежинок. Мысли Грейна под действием неведомой силы слились с мыслями Анны, и он знал: она переживает то же, что и он, ту же устремленность, тот же трепет. Сквозь шелковый рукав ее платья и шерстяной рукав его пиджака пробегал ток, своего рода магнетизм, который не поддается определению и который часто нападал на Грейна у него дома, в его постели. Мгновение они оба прислушивались к этой странной вибрации, источник которой находился и внутри, и вне их и который невозможно поймать, как начало сна в полудреме. Внезапно Анна испуганно отодвинулась:

— Пойдем!

Она закрыла окно, и он вытер руку носовым платком, который достал из кармана брюк. Они снова встали у портрета.

— Вы считаете, это хорошо? — спросила она.

— Да, великолепно, но я бы хотел быть с оригиналом.

Анна немного подождала, а потом ответила:

— Вы же знаете, что это невозможно.

— Все, что ты должна сделать, это сказать «да».

Анна закусила нижнюю губу. Она сделала движение, будто что-то сглотнула.

— Представьте себе, что я сказала «да». Что тогда? О, вы все такие смешные.

— Есть еще любовь на свете.

— Да, но есть нечто посильнее любви.

— Что это?

— Лень, страх сдвинуться с места.

— Надо только начать.

— Куда бы вы меня взяли?

— В гостиницу.

— А потом?

— На Тасманию.

— Почему именно на Тасманию? Вы действительно смешны. Я с детства мечтала о любви. Когда увидела, как живет отец, поклялась не следовать его примеру. Но я совершила две страшных ошибки, и этого достаточно для одной жизни.

— Все, что ты должна сделать, это собрать сумку и уйти.

— О, у вас все так легко. Вы говорите как авантюрист, но подозреваю, что вы всеми фибрами души привязаны к своей семье. Предупреждаю вас: будьте осторожны. Я по своей природе верующая. Способна сделать именно то, что вы говорите.

— Это был бы счастливейший день в моей жизни.

— Пойдемте, нельзя оставаться здесь так долго. Вы не искренни, но я вынуждена о вас думать. Вы мне даже по ночам снитесь…

— Ты и так уже словно моя…

Анну обожгли его слова. Ей стало жарко. Она бросила на него взгляд, полувопросительный, полуосуждающий, как будто говоря: если ты не всерьез, то зачем мучаешь меня понапрасну? Он хотел ее обнять, но в это мгновение Рейца, родственница Бориса Маковера, открыла дверь:

— Анна, папа тебя ищет.

— Что он хочет? Я иду.

— Пане Грейн, пойдемте на кухню. Я вам покажу новый холодильник.

Так Рейца нашла предлог, чтобы эти двое не возвращались вместе. Рейца знала все секреты. Она воспитала Анну.

6

После того как Рейца показала ему холодильник, Грейн вернулся в гостиную. Он остановился в коридоре посмотреть на висевшее там старинное зеркало. С тех пор как его жена Лея открыла антикварную лавку на Третьей авеню, он и сам стал немного разбираться в старинных вещах. Рама зеркала была переплетением цветов, листьев, диковинных зверушек. В стекле жила голубизна, напоминавшая колодезную воду. Он увидел свое изображение как будто в глубине. «Почему я так счастлив? — спросил он себя. — Все равно из этого ничего не получится. Она не бросит мужа, и я не брошу Лею. Ну а Эстер? Я не буду разрушать семьи. Есть Бог на небе… Я ведь недавно принял обязательство выполнять Десять заповедей…» Но несмотря на эти мысли, чувство опьянения не исчезало. Точно так же, как в первые десять лет, проведенные в Америке, все его дела проваливались, в последующие десять лет ему постоянно сопутствовал успех. У него большая квартира, деньги в банках, он носит красивую одежду, акции «Взаимного фонда», которые он, Грейн, сам купил и рекомендовал своим клиентам, выросли за один день на множество пунктов. Безо всякого труда он заработал сегодня более трех сотен долларов. Было время, когда за такую сумму ему приходилось вкалывать два месяца. «Ну а она меня любит?.. В этом нет никакого сомнения! — говорил он себе. — Как она сказала? Я способна сделать именно то, что вы говорите…» Он вошел в гостиную и услышал, как профессор Шрага, заикаясь, говорит:

— Что такое эмпирика? Все зависит от того, что спрашивают у природы. Пока не спрашивали, почему крышка на кастрюле подскакивает, когда вода кипит, природа не отвечала и не было кинетической теории. Современный человек перестал задавать вопросы о сути вещей, так зачем же ему давать ответ?

Доктор Цодек Гальперин вынул сигару изо рта:

— А если задали вопрос, то и получили ответ? Все Средневековье занималось так называемыми оккультными делами, а что они узнали? Сколько чертей помещается на острие иглы?

— Средневековая литература полна фактов, доказывающих, что есть высшие силы… духовные силы… Дибуки,[25] полтергейсты встречались каждый день и евреям, и иноверцам…

— Э, профессор, вы превращаете фольклор в науку.

— Что такое наука? Если что-то может повториться при нажатии кнопки, то это научно… Не все можно повторить в лаборатории. Невозможно рассекать Чермное море по два раза в неделю…

— Ну а один-то раз смогли? Откуда это следует? Потому что в Пятикнижии так написано? Честное слово, профессор, вы уж слишком все упрощаете. У всех религий есть горы чудес. В каждой деревне на завалинках сидят бабки и рассказывают про чертей и волколаков…

— Есть черти, и есть волколаки.

— Где они? На чердаке?

— Может быть, здесь.

— Где? Под диваном?

— Ну а протоны вы видите? А космические лучи вы видите? Может быть, они тоже под диваном…

— Ну и сравнение. Бабки! Бабки! — загнусавил Цодек Гальперин громким и сильным голосом. — «Судья видит только то, что видят его глаза».[26] Мне могут сказать, что на небе есть ярмарка, но поскольку я не могу купить там тележку дров или корец картошки, то все это не более чем пустые разговоры. В мое время люди обманывали себя, вызывая духов и творя прочие паскудства. Те, кого я знал, были шарлатанами и полусумасшедшими к тому же. Конан Дойл был дураком. Ломброзо, пусть он меня простит, выжил на старости лет из ума. Оливер Лодж[27] был хорошим физиком, но порядочной скотиной. У Джеймса просто не хватало винтиков в голове. У англосаксов есть слабость к этой болтовне. Они, бедняжки, дрожат от страха перед смертью…