Союз еврейских полисменов - Майкл Чабон

– Мессия грядет! – провозгласил он. Не скажешь, что угроза, но теплоты в этом предупреждении об искуплении тоже не наблюдалось.

– Самое время, – ухмыльнулся Ландсман, ткнув большим пальцем за спину, в сторону отеля. – Там как раз одно место освободилось.

Илия оскорбленно нахмурился, открыл коробочку, вынул сложенную двадцатку и вернул ее Ландсману. Не говоря более ни слова, подхватил тележку, надвинул шляпу поглубже и зашаркал прочь, в дождь и ветер.

Ландсман сунул смятую ассигнацию в карман, расплющил каблуком окурок и вернулся в отель.

– Кто этот дед? – спрашивает Нетски.

– Его кличут Илией. Совершенно безвреден, – отзывается Тененбойм из-за стальной сетки окошечка регистрации. – Все время бормочет о Мессии. Постоянно слоняется по городу. – Тененбойм постучал золоченой зубочисткой по зубам и продолжил: – Послушайте, детектив, этого я вам, возможно, не должен говорить… Но могу и сказать, подписки не давал. Администрация завтра отправляет письмо…

– Ну-ну…

– Гостиницу собираются продать сети отелей из Канзас-Сити.

– А нас всех выкинут?

– Не знаю. Все возможно. Никто ничего не знает. Но и это не исключено.

– Об этом тоже говорится в письме?

– Там сплошная канцелярщина, аж зубы сводит.

С соответствующими наставлениями помалкивать и посматривать Ландсман поставил Нетски у входа.

Криминалист «кладбищенской» смены Менаше Шпрингер ворвался в отель и одной рукой сразу принялся отряхивать свою меховую шапку. В другой руке Шпрингер сжимал фонтанирующий зонтик, с которого лились на пол потоки уличного дождя, в третьей – хромированную двухколесную тележку, к которой прилепились примотанные клейкой лентой виниловая коробка с инструментарием, пластиковая авоська с выполненной крупными, четкими буквами совершенно нечитаемой надписью и пластиковая же корзина. На последней тоже крупные, четкие буквы, но надпись вполне можно разобрать почти не глядя: «EVIDENCE». Вещдоки.

Шпрингер изящен, как пожарный гидрант, ноги его грациозно изогнуты коромыслами; вместе с руками примерно такой же длины и исполненными такой же грации они крепятся к голове без помощи отсутствующих туловища и шеи. Голова представлена могучими челюстями и лбом глубокой вспашки, выпуклостью напоминающим ульи – символ тогдашней тяжелой индустрии на средневековых гравюрах.

– Уезжаешь? – вопрошает Шпрингер вместо приветствия. Собственно, в последнее время этот вопрос превратился в весьма популярное приветствие, вполне логичное. В последние годы население бежит из города, бежит, куда может. Туда, где не хватает населения, не хватает кадров. В местечки, жителям которых надоело слышать об этих самых «pogroms» из лживых уст средств массовой информации, представителям которых хотелось бы поближе узнать, что это за штука такая. Ландсман отнекивается, разъясняет, что, насколько ему известно, он никуда не уезжает. Большинство мест и местечек, принимающих евреев на постоянное проживание, требуют, чтобы за них поручился какой-нибудь уже осевший там близкий родственник. Вся родня Ландсмана – покойники либо жители той же Ситки.

– Тогда – пожмем друг другу руки – и, прощай, мой друг, прощай! Завтра в это же время меня согреет солнце саскачеванского заката.

– Саскатун? – гадает Ландсман.

– У них сегодня тридцать ниже нуля, – кивает Шпрингер.

– Всяко бывает, – утешает Ландсман. – В этом роскошном отеле пожить не хочешь?

– «Заменгоф»? – Шпрингер вспоминает досье Ландсмана и хмурится, когда у него в памяти всплывают остальные подробности биографии детектива. – Родина, милая родина…

– Вполне соответствует моему теперешнему социальному статусу.

Шпрингер улыбается с гомеопатически отмеренной дозой сожаления… или жалости.

– Где покойник? – меняет он тему разговора.

4

Первым делом Шпрингер ввинтил вывинченные и закрутил до конца ослабленные Ласкером лампочки в светильниках. Напялив на глаза защитные очки, приступил к работе. Выполнил покойнику маникюр и педикюр, распахнул ему рот, поискал там откушенные пальцы и спрятанные за щеку дублоны, принялся пылить вокруг порошком для выявления отпечатков пальцев. Вытащив «Поляроид-317», общелкал труп, общелкал комнату, снял прошитую пулей подушку, выявленные отпечатки. Сфотографировал шахматную доску с фигурами.

– И для меня один снимок, – потребовал Ландсман.

Шпрингер обдумал это предложение, еще раз щелкнул доску, оставленную Ласкером вследствие вмешательства высших сил, вручил снимок Ландсману.

– Ситуация на доске подскажет решение, – усмехнулся тот.

Шпрингер взломал защиту Нимцовича… Алехина? Ароняна?… Конфисковал фигуры по одной, засунул каждую в отдельный пакетик.

– Где ты так измазался? – спросил он, не глядя на Ландсмана.

Тут и сам Ландсман заметил пятна рыжей грязи на туфлях, манжетах, рукавах и коленях.

– В подвал лазил. Там какая-то здоровенная служебная труба. Надо было ее осмотреть. – Он почувствовал, что к щекам прилила кровь.

– Варшавский туннель, – бесстрастно заметил Шпрингер. – Ведет прямо в Унтерштат.

– Да брось ты.

– Когда сюда прибыли первые евреи, после войны… Те, кто спасся из Варшавского гетто, из Белостока… Партизаны… Можно понять, что они и американцам не слишком-то доверяли. Вот и вырыли туннель. На всякий случай. А вдруг опять война? Потому и Унтерштат так назвали – подземный город.

– Слухи, Шпрингер. Городская мифология. Иначе говоря – сплетни. Простая служебная труба.

Шпрингер хрюкнул. Большое и малое полотенца убитого последовали каждое в мешок соответствующего размера, обмылок – в малый пакетик. Сосчитав налипшие на унитаз лобковые волосы, Шпрингер запаковал и их.

– Кстати, о сплетнях, – вспомнил он. – Слышал что-нибудь о Фельзенфельде?

Инспектор Фельзенфельд – руководитель их группы.

– Что значит «слышал»? Я его сегодня видел. Услышать от него что-нибудь сложно, он за три года трех слов не вымолвит. Что о нем болтают? Что за слухи?

– Так просто спросил.

Шпрингер провел облаченной в перчатку ладонью по веснушчатой коже левого предплечья Ласкера. Заметны следы уколов и слабые вмятины в местах, где покойный перетягивал руку.

– Фельзенфельд все время держал руку на брюхе, – вслух вспоминал Ландсман. Кажется, я слышал, что он продекламировал: «Отток»… Что ты там увидел?

Шпрингер головой указал на участок повыше локтя Ласкера, где накладывалась перетяжка.

– Похоже, он использовал поясок. Но его пояс слишком широк для этих следов.

Он уже упаковал в коричневый бумажный мешок поясной ремень Ласкера, как и две пары его брюк и две куртки.

– Там, в ящике, еще мешок на молнии, – кивнул Ландсман. – Я не смотрел.

Шпрингер выдвинул ящик прикроватного столика, вынул черный мешок. Раскрыв его, издал странный горловой звук. Ландсман не сразу увидел, что произвело на коллегу такое странное впечатление.

– Что ты об этом Ласкере думаешь? – спросил Шпрингер.

– Осмеливаюсь предположить, что он шахматами увлекался. – Одна из трех найденных в номере книг – зачитанный, захватанный экземпляр под названием «Триста шахматных партий» некоего Зигберта Тарраша. К внутренней стороне обложки приклеен кармашек из коричневой бумаги. Оттуда торчит карточка, из которой следует, что в последний раз книжка выдана городской публичной библиотекой Ситки в июле восемьдесят шестого сода. Ландсман невольно вспомнил, что именно в июле восемьдесят шестого он впервые переспал со своей тогда будущей, а ныне бывшей женой. Бине было двадцать, ему двадцать три. В самый разгар северного лета. Июль восемьдесят шестого года… иллюзии, иллюзии… Две другие книжки – дешевые триллеры на идише. – Больше мне о нем пока нечего подумать.

По следам на руке Шпрингер заключил, что покойный перетягивал руку перед инъекциями кожаным ремешком примерно в полдюйма шириной. Шпрингер засунул два пальца в черный мешок и вытащил оттуда этот поясок с таким выражением лица, будто опасался укуса. На пояске болтался прикрепленный к нему кожаный футлярчик, предназначенный для бумажной полоски с выполненными пером и чернилами четырьмя выписками из Торы. Ежеутренке набожные правоверные иудеи накручивают одну из таких штуковин на левую руку, другую – на лоб и истово молятся тому самому Б-гу, который обязывает их развлекаться этаким образом каждый Б-жий день. Однако кожаный карманчик на ремешке Эмануэля Ласкера пуст. Ремешок использовался исключительно в целях перетягивания сосудов.

– Впервые встречаю, – удивляется Шпрингер. – Новаторское использование тефилина.

– Знаешь, по виду его можно было сказать, что он… Как будто бы он когда-то носил черную шляпу. Такой налет… в общем, впечатление такое. – Ландсман натянул перчатку и, ухватив Ласкера за подбородок, повернул его голову вправо-влево. Вспухшая маска покойника… – Но если он и носил бороду, то давно. Разницы в цвете кожи не обнаружить.