Эффект преломления - Диана Удовиченко

Возле двери жались две девчонки-служанки. У кровати на низкой скамеечке сидела мать — похудевшая, постаревшая, в траурном платье.

— Хвала Господу, — прошептала Анна, — ты очнулась, дочка…

И тут же, вместо того чтобы обнять Эржебету, ахнула, отпрянула, прижала ладони к щекам, зашептала молитву. Немного погодя махнула трясущейся рукой служанкам — прочь, мол. Те вышли на цыпочках. Мать продолжала молиться, по щекам ее текли слезы.

Не понимая, что могло так испугать всегда невозмутимую, несгибаемую Анну, девочка осторожно села в подушках. Мать и не подумала помочь. Превозмогая головокружение, Эржебета спустила ноги с кровати. Долго сидела, приходя в себя — даже такое ничтожное движение отняло все силы. Потом сползла кое-как с высокого ложа. Босые ступни ощутили холод каменного пола. Девочка едва не упала, но вовремя схватилась за резной столб кровати. Отдохнула, медленно побрела к зеркалу, которое висело на стене.

Эржебета прошла мимо матери, ощутила, как та отстранилась, словно от заразы. На подгибающихся ногах добрела до зеркала, схватилась за дубовую резную раму, заглянула в серебристые глубины.

Оттуда на нее смотрела незнакомка с худощавым, строгим, как у взрослой женщины, лицом. В тусклом свете кожа ее была бледна, как у покойницы, а губы алы, словно кровь. Болезненный сон стер румянец со щек, и Эржебета знала, что это навсегда.

Сзади подошла мать, робко коснулась плеча:

— Твои глаза, доченька…

Яркая зелень превратилась в непроглядную черноту, из которой на мир глядела бездна…

Служанки, которых Анна выгнала из комнаты, присели в темном уголке, шептались испуганно.

— Видала барышню? Чистая ведьма, — говорила пухлая Агнешка.

— Да может, она такая и раньше была? — возражала тощенькая вертлявая Пирошка. — Мы ж ее вблизи и не видали…

Девчонок взяли из деревни в замок совсем недавно, взамен убитых во время бунта служанок. Агнешка с Пирошкою радовались везению — господские люди всегда сыты и одеты. Но больно уж страшно, дико было в каменной этой громадине. И говорили о семье Батори всякое. А уж теперь, когда барышня очнулась…

— Нет, она другая была! — Агнешка затрясла головой. — Моя тетка Илона у ней кормилицей служила, потом нянькой. Сказывала, добрая барышня, веселая, чисто птичка, а глаза зеленые, что твоя трава. А теперь?..

— Черные у ней глаза, — Пирошка поежилась.

— Вот! Значит, подменили!

— Кто?! — Пирошка аж рот открыла от любопытства.

Агнешка надула веснушчатые щеки:

— Известно, кто. Он, Ердег. Тетка говорила, он детей лидерками подменяет. А то и вовсе в их душу вселяется. Так что ей-ей, подменыш барышня Эржебета, а настоящую-то Ердег давно уж сожрал…

— Тсс, — зашипела Пирошка, — молчи. Не наше это дело. Как бы беды не было…

Наутро барышня вышла из комнаты. Была она бледна, худа и изможденна. Но держалась прямо, голову несла высоко. С тех пор никто не видел ее улыбки, не слышал смеха.

Белой тенью скользила Эржебета по замку, неслышным призраком появлялась из тени. Встречая людей, смотрела прямо, испытующе. Особенно надолго замирала перед слугами и пришедшими в замок крестьянами. Глядела в лица, словно искала кого-то.

Никто не мог долго выдержать взгляда этих огромных черных глаз. Страшными они были, бездонными, словно адская бездна, из которой сам дьявол людские души выискивает. И оттого шептались люди: подменыш Ердега — дочка Батори…

А Эржебета и впрямь жила в аду. Ее постоянными спутниками стали страх и ярость. Глядя в глупые лица рабов, видела она другие — перекошенные злобой и похотью, слышала предсмертный хрип сестер. И мечтала о мести, и желала убивать. Не могла простить. Ненависть в ней выжгла любовь. Больше Эржебета не ласкалась к родным, не вступалась за слуг, когда родители приказывали их выпороть.

Здоровье ее было неплохо. И лишь в ночи полной луны к Эржебете являлся во сне Черный человек, садился у кровати, касался щеки ледяной рукой и говорил, говорил, приказывал… Эржебета вскрикивала, металась по кровати, бредила, а просыпалась больная, с горячкой.

Потом луна шла на ущерб, и болезнь уходила. До нового полнолуния.

В Эчед один за другим приезжали лекари. Осматривали девочку, все как один пожимали плечами — не знали, что за недуг. Одного Дьёрдь от безысходности даже на кол посадил, остальных велел выпороть. Не помогло: не сумели вылечить Эржебету.

Отец жалел, гладил по голове, говорил, мол, пройдет, поправится дочка. Матушка ежедневно молилась о ее выздоровлении. Младшие сестрички боялись, сторонились, как прокаженной. И лишь желтые глаза старшего брата Иштвана маслились при виде рано повзрослевшей девочки.

Так минуло три месяца. Наконец гайдуки притащили последнего пойманного в лесу бунтовщика — здоровяка Петру. Для Дьёрдя настало время исполнить обещание, данное жене. Может, и Эржебета успокоится, когда увидит, что мятежники казнены, решил он.

Всю ночь в замке стучали молотки, а к утру вырос во внутреннем дворе деревянный помост. К нему нагнали слуг и крестьян из ближайших деревень — пусть видят, что случается со скотами, посягнувшими на жизнь Батори.

Для господ на нижнем ярусе галереи поставили кресла. В полдень казнь началась. Солдаты вывели из подвала преступников, загнали на помост, поставили на колени.

Тощи, бледны были узники. Дрожали, закрывали глаза, ослепшие от яркого солнца. На руках и ногах звенели толстые цепи, тела покрывали гниющие раны, и ползали по ним вши. Эржебета смотрела на крестьян — и не узнавала. Где те наглые, хохочущие демоны, что в клочья рвали ее сестер?

Закричал глашатай, перечисляя бунтовщиков. Эржебета вздрогнула, услышав имя Петру.

Поднялся Дьёрдь — величественный, строгий.

— Господь милосердный будет судить вас. У него вымаливайте прощение. А своей волей за преступления против Батори приговариваю вас к смерти.

Сел. На помост взобрались палачи, и началась долгая экзекуция. Глашатай по очереди выкликал имена мятежников, распорядитель называл казнь, назначенную Дьёрдем.

Замок звенел от стонов, предсмертных криков и плача женщин. Горячий воздух пах кровью. Алые лужи залили помост, алые кляксы украсили одежду солдат и палачей. Камень замкового двора стал скользким, и росла на нем груда изувеченных тел. Одни были мертвы, другие еще шевелились, тянулись куда-то, по-рыбьи разевая рты с обрубками языков.

Кровь за кровь… Мерно взлетали плети, шипели раскаленные клейма да покрывались красным мясницкие топоры.

С каждым ударом кнута, с каждым взмахом топора Эржебета только крепче впивалась побелевшими пальцами в подлокотники кресла. Как тогда, в лесу, в кору спасительного дуба… Невозмутимым было ее лицо, холодным. Батори не плачут. Лишь горели адским пламенем черные глаза, и казалось, отражаются в них кровавые лужи.

Иштван забыл о казни, не сводил восхищенного взгляда с лица сестры. Как прекрасна была она в своей неподвижной ярости!

— Петру Новак! — выкрикнул глашатай.

— Сто плетей, вырывание языка, отрубление рук, казнь через посажение на кол, — скороговоркой перечислил распорядитель.

Дышать стало нечем. Сердце подпрыгнуло к горлу. Эржебета, не чуя ног, поднялась, подошла к каменным перилам. Родители переглянулись.

«Я боюсь за нее», — говорили глаза матери.

«Не тревожься. Она Батори», — успокаивал взгляд отца.

Дьёрдь незаметно кивнул палачам, сделал знак рукой, молчаливо приказывая растянуть казнь.

Свистнул кнут, пошел с потягом, оставляя первый кровавый след. Следом взвился второй, пересек алую полосу, образовав крест. И оба загуляли по спине мужика, срывая клочья кожи, обнажая мясо.

А Эржебета видела, как спина эта бесновато дергается над телом сестры.

Петру кричал, бессвязно молил о пощаде.

«Сейчас попробуем, как сладок господский кусок!» — звучало в ушах Эржебеты.

«Я первый, первый…» — слышалось ей сквозь стоны и рыдания крестьянок.

«Сладок, сладок господский кусок…»

«Попробуем…»

И лишь когда кат сунул в рот Петру щипцы и выдернул еще трепещущий кусок мяса, показал всем — голос в голове Эржебеты затих. По телу разлилась странная истома. Эржебета вцепилась в холодный камень перил. Батори не теряют самообладания.

Горло перехватило, в груди поднялась яростная радость, когда палач отрубил Петру обе руки. Эржебета изогнулась от удовольствия. В ногах появилась дрожь.

Все смотрели на помост, и лишь один Иштван — на Эржебету. На губах юноши играла сладострастная улыбка.

Каты втащили обливающегося кровью Петру на стену. Там уже был вбит между камнями кол. В назидание, во устрашение.

Когда стена Эчеда украсилась агонизирующим телом, Эржебета навалилась грудью на перила, закусив губы, тяжело дыша, содрогаясь и сдерживая крик ликования.

Пусть век помнят Карпаты, как мстят за свою кровь Батори.