Бравый солдат Швейк в плену - Ярослав Гашек
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Так вы и есть тот самый ревматик? — промолвил аудитор, продолжая улыбаться.
— Да, к вашим услугам, — ответил Швейк. — Я тот самый. — И тоже улыбнулся.
— Так, так, — продолжал веселый аудитор. — Стало быть, это вы устроили потеху на Вацлавской площади? Ловко у вас получилось, а, Швейк? — И он опять так мило улыбнулся, что Швейк просиял.
Вспомнив, как его везли в коляске и что из этого вышло, он, исполненный душевного спокойствия, ответил:
— Так точно. Занятно получилось.
Аудитор принялся что-то писать. Время от времени он с улыбкой спрашивал Швейка:
— Значит, это была шутка?
— Так точно, шутка, смею доложить, — ответил Швейк.
— Ну, подпишите.
Швейк взял перо и аккуратно вывел: «Йозеф Швейк».
— Можете идти.
На пороге Швейк обернулся. Веселый аудитор крутил себе новую папиросу, и Швейк промолвил:
— Я бы только попросил, господин лейтенант, как бы все это поскорей…
На душе у него было легко, а когда соседи по камере стали спрашивать, чем все кончилось, он ответил:
— Да чем же могло кончиться? Все в порядке; господин лейтенант — замечательный человек.
— Да-а, человек замечательный, — усмехаясь, сказал кто-то.
И Швейк повторил добродушно, тоже улыбаясь:
— Хороший, очень хороший человек…
У окна кто-то нацарапал стекляшкой на грязной штукатурке виселицу и под ней свои инициалы: «М. 3.»
Швейк был в хорошем настроении, смеялся даже этому, и все ему казалось радостным, спокойным, не будь только беспрестанного тяжелого шагания по лестнице да отрывистой команды при смене часового. Швейк заснул мирным сном. Утром его разбудил страшный шум, раздававшийся из всех окон, выходящих на большой двор. Это заключенные пением и криками приветствовали новый день страданий. Из одного окна на третьем этаже до Швейка донесся голос ученика его, Богуслава:
— Хозяин, хозяин, я тоже здесь, я буду свидетелем.
— Доброе утро, Богуслав! — крикнул ему сверху Швейк.
Так длилось целую неделю. Швейк, сидя на нарах, с явным удовольствием хлебал из котелка мутную похлебку, заедая ее каким-то удивительным хлебом. Если раньше у него еще были сомнения насчет того, не совершил ли он что-то дурное, то после допроса аудитора и его улыбки ему стала ясна не только собственная невиновность, но и неизбежность благополучного исхода дела.
В душе он уже простил градчанскому военному суду и мысленно перенесся на Винограды, в лавчонку, где висел портрет Франца-Иосифа, а из-под старой кровати выглядывали две морские свинки. Швейк до смерти любил возиться с морскими свинками. Их судьба волновала его и здесь, в тюрьме.
Он видел их, белых, черных, желтых, вытягивающих свои маленькие поросячьи рыльца вверх, к соломенному тюфяку. Да, только об этом и думал здесь Швейк: о своей абсолютной невиновности, о благополучном окончании дела да о гибели покинутых морских свинок.
В той же камере сидел один вдовец. Как-то раз, идя на работу, он повстречал вереницу грузовиков с запасными и увидел плачущих женщин, провожавших мужей. Вспомнил, что у него тоже была жена, которая так его любила. Ему стало страшно жаль этих женщин, так жаль, что он крикнул: «Бросайте ружья!» В ту минуту ему показалось, что это очень просто: солдаты кинут ружья, штыки, и война кончится. Женщины перестанут плакать… А у этого вдовца дома были две девочки.
Он часто подсаживался к Швейку, и они беседовали. Щвейк сокрушался о морских свинках, а вдовец о своих детях. Кто их накормит? А таких человеческих морских свинок в Чехии были тысячи, и чей-то железный кулак с сокрушительной силой бил их по головкам.
V
За то время, что Швейк сидел: тюрьме русские войска захватили Львов, осадили Перемышль. В Сербии у австрийской армии дела тоже шли плохо, пражане радовались, на Мораве готовились печь калачи — ждали казаков.
Военный суд не успевал приговаривать тысячи, десятки и сотни граждан; дело Швейка подвигалось туго.
Швейк был совершенно спокоен. Прежде всего, проснувшись утром, он спрашивал через глазок стоящего за дверью часового, скоро ли его выпустят. В ответ он обычно слышал:
— Halten sie kusch! [35]
Швейк привык к этим словам, как к чему-то необходимому, само собой разумеющемуся, и, отойдя от двери с прояснившимся лицом, всякий раз выразительно произносил:
— Я абсолютно не виновен.
Он произносил это вдохновенно, патетически, понимая и чувствуя все обаяние слова: «невиновен».
Наконец день его настал. Его повели вниз. Там сидели восемь членов военного суда: аудитор и чины — от рядового солдата до штабного офицера. Швейк чувствовал себя вполне уверенно. Он посмотрел на судей чуть не с благодарностью; ему очень понравился вопрос аудитора, не возражает ли он, Швейк, против состава суда.
— Боже сохрани, никак нет, с какой же стати, — деликатно ответил он, глубоко тронутый.
Было записано, что он не возражает, и аудитор приказал вывести его в коридор.
Из зала суда доносился мелодичный голос аудитора, но Швейк не слушал и не старался уловить что-нибудь из его речи. Он смотрел через зарешеченное окно на улицу. Это была обыкновенная градчанская улица. Проходили мимо служанки и хозяйки с покупками, какой-то мальчишка пронзительно свистел: «Как ходил я в Вршовицы на гулянье».
Тем временем аудитор продолжал развивать свою точку зрения на Швейка. Его votum informationum было того же характера, что и обычные обвинения, бесчисленное количество раз раздававшиеся в этих стенах. Он доказывал, что мятежный дух давно уже живет в Швейке, что еще в самом начале войны Швейк старался все высмеивать, представляя в жалком виде военные операции Австрии. Аудитор сыпал параграфами закона так, что солдат, капрал и ефрейтор пришли в ужас. И в заключение, указав кару, которую надлежит обрушить на обвиняемого, призвал единодушно его осудить.
Был составлен и подписан приговор. Ввели обвиняемого Швейка. Все встали во фронт, офицеры обнажили шашки.
Было торжественно, как на параде. Швейк смотрел на военных судей невинными глазами, доверчиво улыбаясь. Аудитор стал читать. В начале приговора упоминалось имя его величества, дальше проходило красной нитью: Швейк «ist schuldig, dass er…» [36].
А в конце — цифра «8». Восемь лет!
Швейк не понял, в чем дело. Спросил, словно не веря своим ушам:
— Значит, мне можно идти домой? Домой?
— Да, — ответил веселый аудитор, закуривая папиросу. — Вы вернетесь домой… через восемь лет.
— Я не виновен! — крикнул Швейк.
— В течение тридцати дней можете обжаловать. Или вы согласны?
Перед Швейком были одни мундиры. Голос аудитора уже не казался веселым. Его речь стала краткой, отрывистой.
— Согласны? — крикнул он, и Швейк вспомнил одного майора, которого знал в те времена, когда состоял при арсенале. Тогда Швейка обвиняли в том, что он курил на складе. В самом деле, инспекция застала его в тот момент, когда он собирал по складу окурки, причем один старый окурок держал в руке.
И тут майор назначил Швейку 80 Verscharft [37] и спросил его резким, не допускающим возражений топом:
— Хорошо?!
И Швейк ответил:
— Так точно, хорошо…
— Согласны? — спросил аудитор еще раз, и Швейк, озаренный и проникнутый старой австрийской военной дисциплиной, руки по швам, произнес:
— Melde gehorsam [38], согласен.
Вернувшись в свою камеру, он бросился на нары и заплакал:
— Я не виновен, я не виновен.
Эти слова очень много для него значили. Он твердил их без конца, и это приносило ему облегчение.
— Я не виновен…
А со двора, от противоположной стены, эхом отдавалось: «…новен…», тоже повторяясь до бесконечности.
На другой день Швейка, в числе других осужденных, перевели в военную тюрьму Талергоф-Зеллинга, в Штирии.
В Вене произошла маленькая ошибка: вагон их в Бенешове прицепили к воинскому эшелону, направлявшемуся на сербский фронт.
Немецкие дамы и к ним в вагон бросали цветы, пища:
— Nieder mit den Serben! [39]
А Швейк, очутившись у полуоткрытой двери вагона, крикнул в ответ на приветствия:
— Я не виновен!
VI
В военной тюрьме Талергоф-Зеллинга большинство было штатских, поскольку во время войны штатские имеют то преимущество и ту выгоду, что погибают медленно где-нибудь за решеткой, в то время как солдата обычно расстреливают по приговору полевого суда прямо на месте.
Талергоф— Зеллинг навсегда останется печально-памятным в истории бывшей Австрийской империи, как застенки Поцци -в истории старой Венеции.
В Талергоф-Зеллинге можно было во всякое время встретить порядочное количество немцев, плевавших на колонны галицийских русин, или сербов из Бачки, Боснии и Герцеговины, интернированных здесь в военных тюрьмах. И каждый, у кого только была голова на плечах, краснел при виде измученной толпы оплеванных женщин и детей, которых правительство обвиняло в желании уничтожить Австрию.
