Вонгозеро - Яна Вагнер

Он стоял посреди освещенной теперь гостиной, щурясь от внезапного света, — на нем была видавшая виды старая Сережина охотничья куртка, а на ногах почему-то трогательные серые валенки без калош, вокруг которых на теплом полу уже начинала образовываться небольшая лужица. Сережа сделал было движение к нему навстречу, но они как-то неловко застыли в шаге друг от друга и так и не обнялись, а вместо этого оба обернулись ко мне — и тогда я встала между ними и обняла их обоих; сквозь густые, уютные запахи дыма и табака вдруг отчетливо потянуло спиртом, и я мысленно удивилась тому, как он ухитрился доехать до нас, — но потом мне пришло в голову, что навряд ли на дорогах сейчас кому-нибудь есть до этого дело. Я прижалась щекой к вытертому воротнику его охотничьей куртки и сказала:

— Как хорошо, что вы здесь. Есть хотите?

Через четверть часа на плите шипела яичница, и мы все — включая Мишку, который отчаянно таращил глаза, пытаясь не заснуть, сидели вокруг кухонного стола; часы показывали половину четвертого утра, и вся кухня уже пропахла чудовищными папиными сигаретами — он признавал только «Яву» и презрительно отказался от Сережиного «Кента». Пока готовилась еда, они с Сережей успели выпить «по одной», а когда я поставила перед ними дымящиеся тарелки и Сережа приготовился налить еще, папа Боря неожиданно накрыл рюмку своей большой ладонью с пожелтевшими прокуренными пальцами и сказал:

— Нет уж, хватит светской жизни, пожалуй. Я приехал вам сказать, дети, что вы идиоты. Какого черта вы тут сидите в этом своем стеклянном доме с этой своей яичницей и делаете вид, что все в порядке? У вас даже калитка не закрыта — и хотя, конечно, ваша смешная калитка, декоративный заборчик и вообще вся эта пародия на безопасность даже ребенка не остановят, я все-таки ожидал от вас большей сообразительности.

Тон у него был шутливый, но глаза не улыбались — я вдруг увидела, что его большая рука, в которой он держал очередную зажженную сигарету, дрожит от усталости и пепел падает прямо в тарелку с яичницей, лицо у него серое, а вокруг глаз — темные круги. В своем неопределенного уже цвета свитере с вытянутым воротом (наверняка тоже Сережином), толстых штанах и валенках, которые он и не подумал снимать, он выглядел посреди нашей светлой, элегантной кухни огромной чужеродной птицей, а мы втроем действительно сидели вокруг него, как перепуганные дети, и ловили каждое его слово.

— Я очень надеялся, что вас здесь уже не найду — я думал, вам хватило ума понять, что происходит, и вы давно уже заколотили свой кукольный домик и сбежали отсюда, — продолжил он, отхватив вилкой почти пол-яичницы и держа ее на весу. — Но, учитывая ваш всем известный бездумный идиотизм, я решил-таки в этом убедиться и, к сожалению, оказался прав.

Мы молчали — ответить нам было нечего. Папа с сожалением посмотрел на яичницу, дрожащую на вилке, положил ее обратно в тарелку и отодвинул тарелку в сторону; видно было, что он думает, как начать, и какая-то часть меня уже знала, что именно он сейчас скажет нам, и чтобы оттянуть этот момент, я сделала движение, чтобы встать и убрать со стола, но папа Боря жестом остановил меня и заговорил:

— Подожди, Аня, это недолго. Город закрыли две недели назад, — он сидел теперь, сложив руки перед собой и опустив голову, — а с момента, как появились первые заболевшие, прошло чуть больше двух месяцев, если, конечно, нам не врут. Я не знаю, сколько человек должно было умереть прежде, чем они решили закрыть город, но судя по тому, что они уже отключили нам телефоны, все происходит быстрее, чем они рассчитывали, — он поднял голову и посмотрел на нас, — ну же, дети, сделайте лица немного поумнее, вы что, никогда не слышали, что такое математическая модель эпидемии?

— Я помню, пап, — сказал вдруг Сережа.

— А что такое модель эпидемии? — тут же спросил Мишка. Глаза у него были круглые.

— Это очень старая штука, Мишка, — сказал папа Боря, но смотрел при этом на меня, — мы их рассчитывали еще в семидесятые годы для института Гамалеи. Сейчас я, конечно, давно уже вышел в тираж, но, полагаю, общие принципы не изменились — точные науки не пропьешь, дети, это как ездить на велосипеде. Если коротко, то все зависит от болезни — как именно она передается, насколько заразна, длинный ли у нее инкубационный период и каков процент смертности. А еще очень важно, как именно власти с этой болезнью борются. Мы просчитали тогда семнадцать инфекций — от чумы до банального гриппа, я не врач, я — математик и про этот новый вирус знаю очень мало. Не буду мучить вас дифференциальными уравнениями, но судя по скорости, с которой все развивается, карантин им особенно не помог — вместо того чтобы выздоравливать, люди мрут, и мрут стремительно — может, они не так этот вирус лечат, может, им нечем его лечить, а может, они просто еще не нашли способа — как бы там ни было, я не думаю, что город уже погиб, но он погибнет, и очень скоро, и когда все это начнется, на нашем с вами месте я постарался бы быть от него подальше.

— Что начнется? — спросила я, и тут заговорил Сережа:

— Они прорвутся наружу, Ань. Те, кто в городе. Те, кто не успел заболеть, вместе с теми, кто уже заразился, но еще не знает об этом, а еще они возьмут с собой тех, кто на самом деле болен, потому что нельзя же их там бросить. Они поедут мимо нас во все стороны, они будут стучаться в твою дверь и просить воды, или поесть, или пустить их переночевать, и как только ты сделаешь что-нибудь из этого, ты заболеешь.

— А если ты им откажешь, Аня, — сказал папа Боря, — они могут быть очень обижены на тебя за это, так что вся эта история не сулит нам ничего, кроме неприятностей.

— Сколько у нас времени, пап, как ты думаешь? — спросил Сережа.

— Не очень много. Я думаю, неделя от силы, и я очень надеюсь, что мы не опоздаем. Я, конечно, ругал вас, дети, но и сам я хорош, вы всего-навсего глупые маленькие буржуи, а мне, старому дураку, надо было не водку пить в своей деревне, а ехать к вам сразу, как только они объявили этот свой карантин. Кое-какие нужные вещи я привез с собой — но не все, конечно, денег у меня с собой было немного, и я торопился, поэтому нам предстоит суматошная пара дней; Сережка, сходи, открой ворота, надо загнать мою машину во двор. Боюсь, моя старушка никуда уже не поедет — последние километры я всерьез опасался, что придется идти к вам пешком. — И пока он вставал и рылся в карманах в поисках ключей, я смотрела на него и думала о том, что этот нескладный, шумный человек, про которого мы совсем забыли и ни разу не позвонили ему с тех пор, как все это случилось, чтобы узнать — как он, бросил свою рязанскую деревню, загрузил в машину весь свой нехитрый скарб и готов был бросить его посреди дороги, если сдохнет его двадцатилетняя Нива, и идти пешком по морозу, просто чтобы убедиться в том, что мы все еще здесь, и заставить нас сделать то, что кажется ему разумным. Видно было, что Сережа подумал о том же — мне даже показалось, что он скажет что-нибудь еще, но он просто взял ключи от машины и пошел к выходу.

Когда дверь за ним закрылась, мы остались на кухне втроем; папа Боря снова сел, посмотрел на меня без улыбки и сказал:

— Ты плохо выглядишь, Аня. Мама?..

Я быстро покачала головой и почувствовала, как морщится мое лицо, и он сразу же взял меня за руку и задал еще один вопрос:

— От Иры с Антошкой слышно что-нибудь? — И тогда я почувствовала, как слезы высыхают у меня в глазах, не успев пролиться, потому что я забыла, совсем забыла и про Сережину первую жену, и про пятилетнего Антошку; я прижала руку ко рту и с ужасом покачала головой еще раз, а он нахмурился и спросил:

— Как ты думаешь, он согласится уехать без них? — И тут же сам себе ответил: — Впрочем, нам для начала нужно еще придумать, куда именно мы поедем.

В эту ночь мы больше ничего уже не обсуждали — когда Сережа вошел в дом, сгибаясь под тяжестью огромного брезентового рюкзака, папа вскочил ему навстречу, бросив на меня короткий предупредительный взгляд, и разговор был закончен; следующие полчаса они, всякий раз старательно топая ногами на пороге, чтобы стряхнуть снег с обуви, носили из Нивы, стоявшей теперь на парковке перед домом, какие-то мешки, сумки и канистры — Сережа предложил было оставить большую часть вещей в машине — «они же не нужны нам прямо сейчас, пап», но папа Боря был непреклонен, и скоро весь его разномастный багаж был сложен на хранение в кабинете, куда затем отправился и он сам, отказавшись от предложенного гостевого комплекта белья:

— Не надо мне стелить, Аня, я прекрасно устроюсь на диване, спать осталось недолго, заприте двери и ложитесь, утром поговорим, — сказал он и, так и не сняв валенок, протопал в кабинет, оставляя за собой мокрые следы на полу, и плотно затворил за собой дверь.

Его слова прозвучали как команда — сначала, не сказав нам ни слова, отправился в постель Мишка — я слышала, как наверху хлопнула дверь его комнаты. Сережа запер дверь и тоже ушел наверх, а я прошла по первому этажу, выключая свет, — с тех пор как мы переехали сюда, этот тихий ночной обход стал одним из моих любимых ритуалов — после отъезда гостей или после обычного, спокойного вечера втроем дождаться, пока и Сережа, и Мишка разойдутся по спальням, а потом вытряхнуть пепельницы, убрать посуду со стола, поправить подушки на диване, выкурить в тишине последнюю сигарету и отступить по освещенной лестнице на второй этаж, оставив за собой внизу уютную, сонную темноту, немного постоять возле Мишкиной двери и, наконец, войти в нашу прохладную темную спальню, сбросить одежду, скользнуть под одеяло к засыпающему Сереже и прижаться к его теплой спине.