Здоровые и больные - Анатолий Алексин

Нина Артемьевна не была создана для разводов, аварий и прочих невзгод. Ее уделом должно было стать семейное благополучие. Она обладала той красотой, которая имеет право рассчитывать лишь на себя. Но жизнь часто объявляет такие права недействительными…

Мягкая, не продуманная правильность ее черт, ее белозубая женственность сразу вызвали настороженное отношение сестры Алевтины. Если по телефону справлялись о самочувствии Нины Артемьевны, сестра Алевтина цедила в трубку: — Поправится. Не волнуйтесь!

Красивые женщины, на ее взгляд, в сочувствии не нуждались.

Коля сдержанно, между прочим, рассказывал об успехе, которым пользовалась Нина Артемьевна всюду, где появлялась: у них в доме, на работе, на родительских собраниях. Так мать ребенка, получившего родовую травму, пытается маскировать эту беду и демонстрировать признаки полной его нормальности.

В хирургическом отделении все к Коле привыкли… Он был услужлив, но не терял при этом мужского достоинства. И так как круглосуточно находился среди взрослых, его прозвали «сыном полка».

— Может, сделать тебе какую-нибудь операцию: чтоб уравнять со всеми другими? — предложила Маша.

Коля пользовался ее особым вниманием. — Разве плохо иметь своего сына? — спросил я.

— Своего? Чего не будет, того не будет!

— Ребенок в вашем отделении — это все равно что женщина на боевом корабле. Моя четвертая уступка. Запомните! — сказал Семен Павлович. — Либерализм погубит меня.

Нину Артемьевну было запрещено навещать… Этот порядок, который назывался у нас «комендантским часом», ее устраивал. Она стеснялась своего больничного вида, считала его невыигрышным.

«Какая ты у меня стеснительная!» — басил Коля, подавая матери то, что нужно было ей подавать.

Женская судьба была для Нины Артемьевны главной судьбой. И потому более всего ее беспокоили не внутренние разрушения, нанесенные аварией, а внешние: бледность, круги под глазами.

Сперва она и меня стеснялась… Ее не вполне устраивало, что я пристально вглядывался не в ее лицо, а в ее организм.

— Больные для Владимира Егоровича не имеют пола, — объяснила Маша.

— Совсем? — попросила уточнить Нина Артемьевна.

— Абсолютно!

И она перестала стесняться.

— Все будет так же, как было! — утешал я Нину Артемьевну. — Ни глубоких шрамов, ни поврежденных конечностей…

Хромать она не могла!

Несмотря на детскую неприспособленность к жизни, Нина Артемьевна болела по-женски: терпеливо, не припадая ухом к своему организму. Какие бы боли она ни испытывала, лицо ее не искажалось мучением: она не позволяла своей внешности искажаться.

Но я — то не смел эксплуатировать ее терпеливость.

Дефицитные лекарства и болеутоляющие средства сестра Алевтина выдавала по разрешению главврача.

— Нельзя утолять боль… по разрешению, — не вытерпев, сказал я ему.

— Я готов, Владимир Егорович, утолять все боли мира. Но где взять для этого медикаменты? Значит, надо помогать тем, у кого сильнее болит.

— Тем, у кого болит сильнее, а не тем, кто сильнее в жизни! Стройуправление, к примеру, не должно управлять медициной…

Он снял свои массивные, ультрасовременные очки:

— Чувствую, что мы выходим на рубеж главного разговора. Что еще?

— Больница, Семен Павлович, это храм спасения, а не сфера обслуживания… своих интересов.

— Ого, афоризм! — Он захлопал слишком бравурно, словно был на спектакле. — Теперь я вижу, что мы подошли не к рубежу разговора, а к более серьезному рубежу. Я бы даже сказал, к водоразделу.

Он предлагал мне высказаться.

— Не могу допустить, чтобы вы, Семен Павлович, отсюда, из этого кабинета, определяли потребности больных, которых я оперирую.

— Каждое явление, Владимир Егорович, существует, как вы знаете, во времени и пространстве. Почему-то раньше вы не приходили ко мне с такими демаршами. Вас подвигла на это женская красота? А может, вы хотите, чтобы мальчик, прописавшийся у вас в кабинете, был не «сыном полка», а вашим собственным сыном? На словах вы за равенство страждущих, а на деле…

— Не хочу говорить банальностей, Семен Павлович, но больные для меня не имеют пола. Да и вообще… это запрещенный прием.

— В ответ на еще более запрещенный! Я имею в виду прозвучавшие здесь обобщения… Их надо осмыслить.

Он вернул очки на обычное место, давая понять, что осмыслять собирается в одиночестве.

С детства мне казалось, что ябедничать даже на скверного человека, значит, в чем-то сближаться с ним. Но, вернувшись в отделение, я не смог умолчать о беседе с главным врачом.

— Прошла в атмосфере полного взаимонепонимания? — спросила Маша. — Надо признать: мы кое в чем разрушаем многосерийный сценарий, который Липнин уже давно создает.

Молодожены торопились на очередной кинопросмотр — и Маша употребляла соответствующие термины.

— Не скрою, вначале у меня возник план: обженить вас на Нине Артемьевне! А я бы ходила к Коленьке в гости… Но потом подумала: заиметь сразу двух детей — это для вас многовато. Что тогда будет с хирургическим отделением?

— Составляешь планы относительно моего будущего, отменяешь их… Хоть бы со мной посоветовалась.

— Зачем же вас отвлекать? Вам некогда!

— Он не поймет… никогда не поймет, — забубнил Паша.

— Кто? — не понял я.

— Мой муж хочет сказать, что Липнин не поймет вашего отношения к больным. По самой простой причине: он — не врач.

Маша часто переводила высказывания мужа на общедоступный язык.

Назавтра был день операций… Все знали, что в такие дни я по утрам подобен глухонемому: бесполезно ко мне обращаться, о чем-либо меня спрашивать, если это не имеет отношения к операции. И все же ровно в восемь ноль-ноль мне позвонил Липнин:

— Так как вчера ваши ординаторы сделали мне операцию без наркоза, я считал себя вправе позвонить в операционный день. Как только освободитесь, зайдите ко мне.

— Что это значит?

— Я как раз и хочу узнать.

— Не напрягайтесь, Владимир Егорович, — попросила Маша.

И я понял, что причина звонка ей понятна.

После операции, сбросив в умывальник резиновые перчатки и стянув марлевую повязку на подбородок, Маша и Паша подошли ко мне с таким видом, словно собирались представить для ознакомления школьные дневники с плохими отметками.

— Мы внесли вчера весомый вклад… в дело дальнейшего ухудшения ваших отношений с главным врачом, — сообщила Маша.

— Каким образом? Вы же умчались на кинопросмотр.

— Вот из-за этого-то… — забубнил Паша.

— Мой муж хочет сказать, что мы опаздывали, торопились — из-за этого все и произошло.

Слово «муж» Маша пока еще произносила с большим удовольствием.

— Это была сцена из комедии Бомарше, — продолжала она. — Или Гольдони… Но, как я полагаю, с трагическими последствиями.

— Хватит меня запугивать. Переходите к фактам. — Мы стали ловить машину, потому что опаздывали. Я уже объясняла… — А в этой вчерашней спешке Маша, как я понял, искала смягчающее вину обстоятельство. — Так бы мы поехали на автобусе, а тут стали «голосовать»… И вдруг отъехавшая от больницы «Лада» притормозила, дверца распахнулась. И женщина, которая была за рулем, предложила нас подвезти. Интересная дама! Впрочем, все женщины за рулем кажутся мне такими. По-моему, и тебе, Паша? Когда они попадаются на пути, ты оборачиваешься и делаешь вид, что тебя привлекает уличная «наглядная агитация». Так вот. Мы стали продолжать в машине разговор, который начался в ординаторской. Женщина была незнакомая — и мы разнуздались.

— До какой степени? — спросил я.

— Я, к примеру, сказала о заветной мечте Липнина: чтобы все нужные ему люди враз заболели и залегли в нашу больницу, а еще лучше — чтобы их можно было запихнуть к нам здоровыми! Как назло, мой муж, всегда такой задумчиво-молчаливый, тоже внезапно разговорился… Когда подъехали… мы, естественно, стали благодарить, а она отвечает: «И вам спасибо! Я прослушала ваш разговор с особым интересом». Я спрашиваю: «Почему с особым?» — «Потому что я жена Липнина!» И захлопнула дверцу. Беззлобно захлопнула… Она мне понравилась! Я даже подумала, что муж и жена — не обязательно одна сатана.

— Так и шептались у нее за спиной?

— Ну да… Она же вела машину.

— Что-то в этом есть неприятное…

Я видел Семена Павловича разным: угрожающе деликатным, обретающим самообладание и теряющим его. На этот раз он мог бы произнести: «Я рад: наконец маски сброшены!» Но он выглядел растерянно-гневным или даже скорее гневно-растерянным.

Для того чтобы дома все было «в полном порядке», Семен Павлович решался нарушать порядок в нашей больнице. Он давно стал крепостью для своего дома и хотел, чтобы в ответ его дом был его крепостью. А Маша и Паша невольно посягнули на прочность самого главного крепостного сооружения.