Здоровые и больные - Анатолий Алексин

На другой день приехала Мария Георгиевна: она хотела предварить мою встречу с Тимошей. Рассказывала, какой он замечательный сын. Выяснила все, что можно было выяснить по поводу аппендицита. Потом достала из конверта Тимошины фотографии

— Он не фотогеничен. И в жизни гораздо лучше. Вы убедитесь. Вот здесь ему ровно год… А тут, видите, уже школьник.

Матери всегда живописали в моем кабинете качества своих детей, полагая, видимо, что хороших людей я оперирую тщательней, чем плохих.

Дату операции я от Марии Георгиевны скрыл: когда за дверью стоит мать, оперировать трудно.

Есть такое, чего представить себе нельзя… Я не знаю, кто сообщил Марии Георгиевне… кто смог произнести эти слова…

На похоронах ее не было.

Через несколько дней состоялся мой последний разговор с Липниным.

В конце я спросил:

— Делячество на крови?…

— Ого, новая формула! — Он хлопнул в ладоши. — Если она верна, то я должен буду покинуть больницу, а если нет, то… извините, что повторяюсь, покинете вы.

Он тут же принялся опровергать мою формулу.

Письмо Тимошиного отца было переслано в высшую медицинскую инстанцию. Это был танковый прорыв, в который должны были устремиться донесения самого Семена Павловича. Он вспомнил все: семейственность в отделении (мимоходом признал свою вину: либеральничал, шел навстречу!), незаконное пребывание здорового ребенка во взрослой больнице, разбазаривание болеутоляющих средств, жалобы на бездушие…

Он припомнил и другие провинности, без которых бы я, как это ни странно, не смог помогать людям… И Тимошину смерть.

Липнин пошел в наступление. А я не собирался обороняться. Хотя он поднял руку на то, что я считал своей единственной семьей, своим домом

— А дом полагается защищать, — сказала мне Маша. И добавила: — К нам едет Бабкина из управления.

О Бабкиной было известно, что она не подчинялась голосам министра и начальника главка, а исключительно — голосу совести.

— И при этом трогательно относится к Липнину. По зову совести! — сообщила Маша. — Интересно, куда позовет ее совесть в ходе предстоящего следствия?

Говорили, что выводы Бабкиной, продиктованные ее высокоразвитым чувством справедливости, в министерстве сомнениям не подвергались.

— К собеседованию мы подготовимся! — многозначительно произнесла Маша. — Хотя она мне ясна!

— Вы не будете там присутствовать, — сказал я. — По многим причинам… Это, если хотите, мое требование.

— Пожалуйста… Мы не будем, — с той же интонацией согласилась она. — Но справедливый судья обязан выслушать разные стороны и все точки зрения.

— И что же вы в связи с этим задумали?

— Не напрягайтесь, Владимир Егорович.

Более всего Семен Павлович увлекался хозяйственной деятельностью. Ремонт предоставил для этого богатейшие возможности. Он ходил по больнице в полурабочем комбинезоне, умеренно забрызганном краской. Он залезал на стремянки, окунал палец в ведра с олифой и алебастром. Бабкиной предстояло увидеть, как он хозяйствует.

В связи с ремонтом главврач подписал приказ о внеочередном отпуске Маши и Паши. Он сообщил через сестру Алевтину, что на первом собеседовании хирургическое отделение будет представлено лишь ею и мной.

— Маше и Паше и так запрещено приходить. Мною запрещено! — прокомментировал я это распоряжение. — Так что он зря опасается.

— Семену Павловичу нечего опасаться, — процедила сестра Алевтина. И губы убрались с ее лица.

Неожиданно примчались из своего внеочередного отпуска мои ординаторы.

— Нет уж, простите, Владимир Егорович, — заявила мне Маша, — в одиночестве мы вас не оставим. Наши войска получили мощное подкрепление!

— Что… или кого ты имеешь в виду?

— Нину Артемьевну и Виктора Валерьяновича! — Маша взяла в руки «Книгу отзывов» и потрясла ею в воздухе. — Отныне этот том будет разделен на две части: Липнин заставит прозвучать «Книгу жалоб», а мы — «Книгу восхищений». Нина Артемьевна и Зеленцов придут и произнесут вслух все, что они здесь написали. Зеленцов даже сказал, что его запись будет лишь конспектом будущей речи. В его жилах играет моя кровь! Это надежней, чем совесть Бабкиной из управления.

Я сорвал с головы белую шапочку:

— Вы меня опозорите!

— Нет, Семен Павлович, а все-таки правда есть. «А все-таки она вертится!» Как сказал Галилео Галилей. — Маша обратилась ко мне: — И не пытайтесь разрушить наш замысел: Нина Артемьевна и Зеленцов все равно придут.

— У них самих есть потребность… и очень сильная… — начал Паша.

— Мой муж хочет сказать, что о спасителе должны говорить спасенные.

Я терпеть не мог, когда меня называли спасителем, исцелителем. И попросил:

— Может быть, вы отмените это. В запасе еще неделя! Зачем мне телохранители? Отмените, пожалуйста.

— Ни в коем случае! — вскричала Маша. — Мы вас на съедение Бабкиной, Липнину и сестре Алевтине не отдадим!

— Познакомьтесь, Евгения Никифоровна. Это — заведующий хирургическим отделением. — Липнин представил меня Бабкиной так, будто между нами ничего не произошло. — А это старшая сестра Алевтина Петровна.

Главный врач несколько раз порывался уступить Бабкиной свое кресло, но она осталась на том первом попавшемся стуле, на котором уже сидела. Оглядела меня, как человека, о котором наслышалась… В ее взгляде не было твердых намерений и предвзятости. Полное, чуть одутловатое лицо сердечницы было ненарочито благожелательным.

Острили, что Бабкина не смогла выйти замуж, потому что наедине оставалась только со своей совестью. Почему иные с таким вожделением насмехаются над высокими чувствами? «Высокопарно!» — иронизируют они. Высоко парить? Разве это так плохо?…

— Вам, Евгения Никифоровна, первое слово! — сказал Липнин и снял свои массивные очки, чтобы было видно, как он внимает каждой фразе.

— Смерть на операционном столе от тимико-лимфатического состояния, которое никто предвидеть не может, придется охарактеризовать как несчастный… или, точней сказать, трагический случай, — начала Бабкина. — Но важно выяснить, нет ли предпосылок для других подобных же случаев. Понять, какая в хирургическом отделении атмосфера.

— Тогда, если позволите, мы для начала послушаем старшую сестру отделения, — предложил Липнин. — Бывшую фронтовичку!

— Я не была на фронте, — возразила сестра Алевтина. — Работала в госпитале… но здесь, в городе.

— Ну, это все равно! — по-отечески оценив ее неразумную скромность, воскликнул Семен Павлович.

— Нет, это не все равно, — опять возразила она.

— Нам важно услышать не о той поре, — с нажимом произнес Семен Павлович, — а о поре нынешней: о вашем отделении, о вашем заведующем.

Сестра Алевтина долго молчала.

— Ну, ну… — как добрая учительница, подтолкнула ее Евгения Никифоровна.

— В отделении случаются непорядки, — с педантичной жесткостью сообщила сестра Алевтина.

— А конкретно? — все тем же голосом доброй учительницы вызывала ее на откровенность Бабкина.

— Ну, то, что бывает во всех отделениях.

— А что бывает, на ваш взгляд, плохого… во всех отделениях?

— Это известно.

— Мне кажется, вы хотели что-то сказать о руководстве отделения, — не выдержал Семен Павлович. — В частности, о заведующем.

Сестра Алевтина молчала.

— Ну, ну… — подбодрила ее Бабкина.

— Такие хирурги были у нас в госпитале. Как он… Я с ними ссорилась, а теперь вспоминаю.

Было ясно, что на этом свидетельские показания сестры Алевтины закончены. Она выпрямилась, как бы поставив точку.

Я поймал ее глаза, чтобы показать, что тронут… что благодарен. Но сестра Алевтина не пожелала заметить этого. Губы исчезли с ее лица: она продолжала за многое осуждать меня.

Потом вспомнила что-то и, не глядя в мою сторону, сообщила неизвестно кому:

— Звонил Виктор Валерьянович. У него поднялась температура.

— После операции, — пояснил Семен Павлович.

— Поднялась до тридцати семи и пяти, — в ответ на это сочла нужным уточнить сестра Алевтина. — Просил извиниться.

— За что? — спросил Липнин. Она спрятала губы.

«Мне кажется, они у нас были здоровыми, а потом заболели», — вспомнил я Машину фразу. И мысленно добавил уже от себя: «Все очень просто: из нас двоих он выбрал Семена Павловича».

В дверь постучали.

— Кто там? — раздраженно изумился Липнин. Дверь открылась. На пороге стоял Коля.

— А сюда дети до шестнадцати лет не допускаются, — с желчной ласковостью проговорил Семен Павлович.

Коля все же вошел и прижался к стене. Он сразу понял, что Бабкина самая главная, и обратился к ней:

— Владимир Егорович спас мою маму. Она уехала в санаторий.

— И она… тоже? — бесстрастно удивилась сестра Алевтина.