Внук Персея. Сын хромого Алкея - Генри Олди

О да, уверился Амфитрион. Хруст и звон.

Заскулив от боли, пес отпустил жертву, равнодушную к его хватке. Он зевал, выворачивая челюсть. Нападать он больше не желал. Пасть волкодава была разорвана по краям, словно он кусал лезвие секиры. Десны сочились кровью. Мешаясь со струйками, текущими из мест разрыва, кровь стекала на шею. Лохмы превратились в бурый колтун. Часть передних зубов выкрошилась, левый верхний клык сломался у основания. Хрипя, пес присел на задние лапы — и вдруг, извернувшись всем телом, кинулся наутек, к воротам.

Собака Кефала встала. Красноватый отлив сверкнул на шерсти — странной, цвета червонного золота. Шаг, и перед собакой распахнулась щель в пространстве. Трещина слабо пульсировала, сочилась мерцающей сукровицей. Нырнув в щель, собака вынырнула далеко от места лежки, сбоку от удирающего пса — и на ходу сбила того с ног. Прижала к земле, как щенка; молчаливей смерти, взяла за глотку.

— Отпусти, — велел Кефал. — Пусть живет.

Собака держала.

— Отпусти, я сказал.

С видимой неохотой собака оставила волкодава в покое и побрела обратно. Казалось, каждый шаг дается ей с огромным трудом. Вот дойдем, ляжем — и это уже надолго. Хоть всю свору приводите; хоть друг с другом наперегонки… При ходьбе собака шуршала и позвякивала, будто воин в доспехе. Красный отблеск исчез с шерсти, сменившись темной, еле заметной зеленью вдоль холки.

— Медная, — объяснил Кефал. — Гефест ковал.

— Щель, — у Амфитриона стеснило грудь. — Я видел…

— Говорю ж, Гефестова работа. Ни одна добыча не уйдет от моего Лайлапа. Стрелу обгоняет…

Косматый бок тучи треснул огненным развалом. Лисий хвост полыхнул на севере, напомнив о себе. Миг, и лиса скрылась в ворчании и тьме. Ничего, улыбнулся Амфитрион. Беги, Алепо! Теперь я знаю, зачем отец звал меня в Тиринф.

Горел очаг.

Шелестел песок под ногами.

Пахло критскими благовониями.

Сквозняк гулял по мегарону, сгребая в ладонь все: дым, шелест, запах. Пятнал копотью балки, пропитывал миртом и корицей дерево колонн. Ярился, раздувая ноздри, бык на фризе. Делались звездами Персей с Андромедой, взлетая с фрески над входом. «Радуйся, дед! — кивнул Амфитрион. — Радуйся, бабушка…» Мигом раньше он произнес: «Радуйся, отец!» — и до сих пор не дождался ответа.

— Ты уже понял? — спросил Алкей.

— Да.

— Ну тогда радуйся, сын. Иди, обними меня.

Он сидел на троносе — огромный, рыхлый. Впервые за эти годы Алкей велел поднять себя с ложа, одеть, как подобает, и усадить в кресло. Тронос пришлось делать новый; прежний не вмещал раздавшегося Алкея Персеида. Первенец Убийцы Горгоны, калека с любящим сердцем и бронзовым, остро заточенным рассудком. «А ведь ты охотился вместе со мной, — Амфитрион обнял отца, ткнулся лбом в Алкеево плечо. — Я гонялся за лисицей, и ты тоже. Не вставая с места. Хромой, толстый; упрямый. Ты узнал про копье и собаку, ты нашел Кефала в Эпидавре, пригласил в Тиринф… Я знаю, как ты умеешь приглашать. Не отвертеться, да.»

— Ты воюешь с чудом, — большая ладонь отца накрыла Амфитрионов затылок, ласково прижала. — Это не лиса, это чудо Диониса. Твой дед умел воевать с чудом. Он просто не верил в чудеса. Рубил все, что движется, не замечая, чудо это или случайный прохожий. Мы так не умеем.

— Мы, — повторил Амфитрион.

Он боялся, что от отца будет пахнуть болезнью и смертью. Нет, отец пах чисто вымытым телом и надеждой.

— Мы поступим иначе. Мы стравим чудо с чудом. Диониса с Гефестом. И посмотрим, что выйдет. Если ничего, мы поищем другой способ. Договорились?

— Знаешь, как они говорят про тебя? — спросил Амфитрион.

— Кто говорит? Где?

— Всюду. В Фивах, в Пилосе. Они говорят: Алкей Могучий, который чуть не убил Птерелая Неуязвимого. Ты слышишь? Вот что они говорят…

— Я знаю, дружок, — рассмеялся Алкей. — Еще я чуть не поднял Олимп.

Амфитрион отстранился:

— Когда у меня родится сын, я назову его Алкидом. В честь тебя, папа. Он будет так же могуч, как ты. Я гордился дедом, не замечая отца. Пусть и он до конца своих дней помнит, какой у него есть великий дед…

— Алкид? — Алкей попробовал имя на вкус. — Мне нравится. Но если твой мальчишка будет гордиться дедом, не замечая отца… Клянусь змеями Горгоны, я сам выдеру его вожжами!

15

— …ловушки?

— Пробовал. Ямы, сети, петли…

— Запах чуяла, — с пониманием кивнул Кефал.

До Коринфа оставалось полдня пути. А там — переехать Истм, заночевать в Мегарах, и здравствуй, Беотия! Обратная дорога казалась Амфитриону вдвое короче дороги в Тиринф. Может, оттого, что убедился: отец жив и бодр. Вот ведь хитрец! Прикинулся умирающим, чтобы заманить сына в родные стены. Иначе сын, неблагодарный дурак, не поехал бы. А теперь? Сын и теперь дурак, но благодарный.

За подаренную надежду.

Надежда бежала без устали, мерно перебирая лапами. Временами шерсть Лайлапа искрилась на солнце, слепя глаза. Амфитриону чудилось, что лапы собаки издают мелодичный звон. Он мотал головой, стряхивая наваждение — сияние меркло, и звон исчезал.

— Надо было побрызгать ловушки настоем мяты и мирта.

— Брызгали. Без толку.

— А стрелами? С разных сторон? От одних убегает — другие навстречу бьют?

— Пробовали. Даже ранили.

— И что?

— Думали: сдохнет. Куда там!

Он глянул на Кефала, стоящего рядом на колеснице. Глаза у сына Деионея горели, ноздри раздувались. «Тормоши его, — велел Амфитриону отец перед отъездом. — Не оставляй в одиночестве. Не давай покоя. Иначе, рано или поздно, он уйдет во мрак Аида. Прыгнет со скалы, или упадет на меч. Он не хочет жить. Его держит здесь только сын. Но дети быстро растут. Когда Кефал решит, что Аркесий не пропадет без отца… Ищи ему дело. Дело — якорь…»

Сейчас Амфитрион тихо радовался, тайком делая охранительные знаки — чтоб не сглазить. Кефал оживал с каждым поворотом колеса. Предстоящая охота увлекла его так, что ни о чем другом он не мог говорить. По десятому разу выспрашивал подробности, предлагал очередной способ. Кому охота рассказывать о своих неудачах, о тьме бесплодных попыток, об отчаянии, когда опускаются руки, и впору самому — головой вниз со скалы? Амфитрион пересиливал себя, и даже находил силы улыбаться, повествуя об очередном конфузе. Мол, вон как лиса нас провела! А мы, бездельники… Для Кефала это был вызов. Великая дичь, великая охота.

— …она любит сходиться с мужчинами? Оставлять их бесплодными?

— Верно. Из-за этого фиванцы и восстали против Алепо.

— Значит, ее можно убить во время совокупления!

— Она сводит мужчин с ума. Страсть сжигает их разум, и они забывают обо всем. А меня она теперь избегает.

— А что, если…

Поначалу Амфитрион недоумевал: ведь все уже решено. Лайлап, от которого не может уйти ни одна добыча, и Алепо, которую никто не в силах догнать. Чудо против чуда. К чему изобретать способ за способом, от которых нет никакого толку? Позже он понял. Чудесное копье не принесло счастья Кефалу. Смерть жены сломала жизнь бедняги. Но был ли Кефал счастлив, когда еще ничто не предвещало беды? Уходить на охоту, и знать: ты не промахнешься. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Твои доблесть и умение, меткость и опыт — пустой звук. Копье все сделает за тебя — достаточно лишь отправить его в полет.

Много ли радости от такой охоты?

Кефал избавился от проклятого копья, но у него остался второй дар — чудесный пес. Много ли доблести в том, чтобы пустить за добычей собаку, от которой нельзя убежать? Что сделал ты, для кого охота — последний смысл в жизни? Отдал команду псу?! Кефал цеплялся за соломинку. Он хотел — сам. Без помощи верного чуда. Хотя знал в глубине души: на лису придется спускать Лайлапа.

Вопреки всему, он еще надеялся.

Лето в Беотии — не чета арголидскому. Там — пышут зноем скалы, досуха выгорела трава, готовая вспыхнуть от любой искры, небо над головой прокалено до белесой прозрачности, и сводит с ума нескончаемый звон цикад. Здесь — густая зелень дубрав, в чьей тени дремлют сочные луговины; ленивое блеянье овец, журчанье обмелевшей реки сулит прохладу и возможность утолить жажду, смыть с тела пыль и пот. Вот только оводы жалят злее, чем в Арголиде. Расплодилось их, кровососов, вокруг тучных беотийских стад! Окрестности благоухали свежим навозом. Лепешки с готовностью липли к колесам, к копытам, к подошвам сандалий…

Нет в мире совершенства!

Дорога вильнула, огибая рощу, и Амфитрион поначалу не поверил собственным глазам. Решил: голову напекло, вот и мерещится. Рыжая девица, Тартар ее поглоти, танцевала на обочине. Пламя волос — по ветру, тело — гибкий тростник. Бассара из лисьих шкур — вихрь, медно-красный водоворот. Кружится, зовет. Берегись, путник, затянет — не выплывешь!