Лунный вариант - Геннадий Семенихин

— Так ведь меня же он и так не помиловал.

— Помолчи! — оборвал конструктор. — Ты можешь мне ответить на вопрос, что такое минута в жизни человека? Без цитат, конечно, из классиков древней и современной философии. Нет? Значит, еще помолчи.

Капитан еще дальше отодвинулся от грозного в своей непонятности Тимофея Тимофеевича, почти врос в спинку дивана. Он давно знал — любил Тимофей Тимофеевич говорить намеками, не расшифровывая своих мыслей. Забежит иногда к инженерам, готовящим расчеты на самый сложный запуск, и скажет одно какое-нибудь слово. «Луч», например. И убежит. А вечером повстречает одного из них, своего самого любимого и доверенного. «Решили поставленную задачу?» Тот ему иной раз в ответ: «Да нет, Тимофей Тимофеевич. Вы как-то непонятно выразились утром». — «Ах непонятно! А вы мне, простите, кем доводитесь? Инженером по солнечной ориентации спутников и кораблей или приготовишкой? Ах вы, эпикуреец ленивый!».

Но зато, если улавливали подчиненные мысль конструктора с полуслова и к его новому визиту успевали решить задачу, ликовал Тимофей Тимофеевич беспредельно: «Гераклы мои дорогие! Прометеи! Да как же вы так быстро смогли? Ведь я же еще и сам, если по секрету сказать, к окончательному убеждению не пришел. Спасибо вам. Вот будет кому продолжать космонавтику после моей смерти».

Очень хорошо знал провинившийся космонавт эту особенность конструктора, поэтому и не решался пуститься в какие-либо рассуждения по поводу того, что такое минута в жизни человека, опасаясь попасть впросак.

А Тимофей Тимофеевич о нем уже забыл. Широкими грубыми ладонями он сверху вниз провел по своим полным щекам, сгоняя сонную одурь. Шли минуты. Невидящими глазами смотрел конструктор в огромный квадрат окна, осененный Луной и звездным сиянием. Звезды всегда напоминали ему, что он еще большой должник перед человечеством, и воспринимал он их только профессионально.

— Минута в жизни, — сказал Тимофей Тимофеевич, — крутая мера.

И опять задумался о великом значении минуты. Минута на поле боя, в полете бомбардировщика к цели или при запуске космического объекта, она огромна и порою поистине драматична. Но минута в человеческих отношениях иногда бывает куда жестче и губительнее. Вот упал духом на короткое время этот парнишка, что, в сущности, в сыновья ему годится, выпил раз за долгое и долгое время и попался на глаза службисту, для которого превыше всего параграф. И не подумал этот начальник о том, что люди, писавшие параграф, прежде всего исходили из человечности. Стакан водки, выпитый капитаном на космодроме в условиях строгого бытового режима, уже возведен в кошмарное преступление. Только наказать! Строго и беспощадно! Но если бы не было этой встречи и этой минуты? Дошел бы спокойно капитан до гостиницы, перенес бы не только кратковременный хмель, но и огорчение, порожденное отстранением от полета. И все бы дальше пошло, как и полагается. «Но ведь минута-то была, — упрямо остановил самого себя Тимофей Тимофеевич. — Была минута, кардинально изменившая отношения двух неодинаковых величин А и Б. Величина А — это наделенный властью начальник, а величина Б — бесправный после совершенного проступка рядовой космонавт. Величина А всегда в состоянии, грубо говоря, сломать хребет величине Б, привлекая при этом на помощь закон о причине и следствии».

Тимофей Тимофеевич горько про себя усмехнулся, подумав о том, как легко будет генералу Галимову доказать виновность капитана. И тогда пойдет писать губерния. Вон с космодрома! На партийное бюро. На партийную комиссию. В отдел кадров. А там и приказ об отчислении из отряда космонавтов. И новый приказ: в самый дальний авиационный гарнизон на прежнюю должности старшего летчика, с которой семь лет назад этот честный молодой парень был взят в космонавты. «Впрочем, мне могут возразить, — опять перебил себя Тимофей Тимофеевич, — мне могут сказать, что должность старшего летчика — это тоже нелегкая и почетная должность и ее исполняют сотни таких же молодых людей, ибо не всем же быть космонавтами. Да, но это когда не ломают человеку хребет. Хотел бы я видеть хотя бы одного профессора, бывшего грузчика, которого бы лишили кафедры и снова заставили бы грузить мешки, презрев все им достигнутое. Возвращение к прошлому часто бывает трагедией. Кто же нам дает право решать судьбу человека в одну минуту, не взвешивая всего хорошего и плохого, что им было совершено доселе?»

Одна минута в человеческой жизни, как много она значит. За одну минуту проигрывались и выигрывались великие сражения в зависимости от принятого полководцем решения, рушились города и вспыхивали революции, спасались и уничтожались люди. «Но для чего я об этом сейчас вспоминаю? — спросил себя Тимофей Тимофеевич и сразу жестко осек: — Ах ты, старый склеротик! Это же ради него, этого парнишки в капитанской форме, что сидит и ждет своей участи. Что я ему скажу? Конечно, он нарушитель, и генерал Галимов должен был призвать его к порядку. Но молниеносно принимать суровое решение, зачеркивая все хорошее, что есть уже за плечами у этого парня, гнать его о моего космодрома… Нет, это уже слишком! Такого капитан не заслужил». На мгновение конструктор представил высокого багроволицего генерала Галимова, его подчеркнуто прямую походку, идеально выбритый, углом срезанный подбородок, брезгливо кривившиеся тонкие губы и жесткий металлический голос, каким тот отчитывал неугодивших ему в чем-либо подчиненных. Что же дало ему право в одну минуту решать судьбу человека? Устав? Нарушенные законы армейской службы, жесткие и неумолимые? Нет. Избыток власти — и только.

Тимофей Тимофеевич подавил в себе вспышку гнева и хмуро посмотрел на капитана из-под лохматых бровей.

— Иди в гостиницу, Миша. Отдыхай иди. Слышишь!

Капитан поднял растерянные глаза:

— В гостиницу? Но что я доложу генералу Галимову, Тимофей Тимофеевич?

Конструктор встал с дивана, резко выпрямился.

— Скажи ему, что здесь, на космодроме, ты выполняешь мою программу и, кроме меня, никто твоей судьбы решать не может. — Шагнул к письменному столу и, властно сжав большие загорелые руки в кулаки, договорил: — А сейчас иди! Ты и так отнял у меня слишком много времени. Убирайся с моих глаз, эпикуреец, пока я добрый. У меня работы до утра.

27

Встреча Горелова с Тимофеем Тимофеевичем произошла до крайности просто.

После трехсуточного пребывания в корабле «Заря» Алексей покидал ангар. В ушах его звучали имитационные шумы, которыми сопровождалась тренировка, команды, подаваемые с пульта управления, и собственные доклады с «окололунной» орбиты, из радиационного пояса и района приземления. Тело оцепенело от скафандра, утомленный взгляд противился нормальному дневному свету. Все еще виднелась панель кабины и приборы, залитые ровным успокаивающим светом. На цементном полу было приятно выпрямить затекшие ноги, ощутить облегчение после того, как техники сняли скафандр.

Был ненастный день. В остекленную крышу ангара лезло грозовое небо, разрываемое молниями. Потоки ливневого дождя хлестали в стекла. Михаил Гурьевич Зотов, руководивший тренажем, и два незнакомых медика коротали время за каким-то веселым разговором, дожидались той минуты, когда Горелов, окончательно освободившийся от космической одежды, поступит в их распоряжение.

Несмотря на усталость, Алексея не покидало хорошее настроение. Он понимал, что эта тренировка окончательно закрепляла его место в программе предстоящего запуска.

Скрипнула калитка, и под остекленную крышу, спасаясь от дождя, вошли двое штатских. Один держал большую бутыль с жидкостью. Не успели они отойти в сторонку, чтобы отряхнуться от дождя, как в ту же калитку вошел еще один человек, широколицый, грузный, уже немолодой на вид. На кустистых бровях блестели дождевые капли. Был он в старомодном кожаном реглане, какие в тридцатых годах носили летчики. Большие, чуть навыкате глаза скользнули по цементному полу, остановились на возвышавшейся над ним кабине «Зари», потом быстро, ни на ком не задерживаясь, промчались по лицам присутствующих и внезапно оживились.

— Орешников! — окликнул он одного из только что вошедших. — Это что? Технический сырец или спиритус вини? — и кивнул на бутыль.

Тот, что внес бутыль, весело улыбнулся:

— Медицинский. Самый что ни на есть чистейший спиритус вини.

— Браво! — прогудел человек в реглане. — А я как раз пять верст по дождю отмахал. Того и гляди, инфлюэнцу подцепишь. Как думаешь, Орешников, могу я инфлюэнцей заболеть, если под этаким ливнем пробыл?

— Запросто можете, — тотчас же согласился собеседник.

— Вот и я так думаю, — засмеялся человек в реглане. — А если граммов семьдесят пять чистенького выпью, а? Тогда и всякой инфлюэнце конец. Так ведь, эпикурейцы?

— Разумеется, — вразброд ответили присутствующие.