Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - Владимир Петрович Бурнашев

Пока Кологривов это толковал, Струков встал с кровати и подтягивал шнуровку своих темно-красных канаусовых шаровар, вслед за чем перед зеркалом при зажженных его камердинером двух восковых свечах щеткою поправлял волосы и, высунув язык, чистил его черепаховою полоскою. Кончив все со своим туалетом, Струков, обратясь ко мне и видя, что я взялся за шляпу, сказал:

– Вл[адими]р П[етро]вич, вам ведь все равно, где ни обедать. Теперь почти пять часов, вас дома ждать перестали, так обедайте-ка у нас без церемоний. Я вас познакомлю с Лизаветой Васильевной, с которой как с Фан-Димом вы уже давно знакомы, и дело в шапке. Ни она, ни я, мы терпеть не можем излишних церемониальностей и разного рода китайских представлений. Гораздо лучше по простоте, по-русски. К тому же она давным-давно говорила мне, что я должен представить вас ей. Ну вот и кстати: представление будет вполне à la fourchette[443]! Ха! ха! ха!

– Фант с вас, Дмитрий Николаевич, – восклицал успокоившийся уже Николай Николаевич, – фант за то, что вы промолвили французское слово!

– Ну вот вам и фант мой, – говорил Струков, быстро писавший карандашом на клочке бумаги, – мой драгоценный автограф, который вы сию минуту отнесете Лизавете Васильевне, а мы с Вл[адимиром] Петр[овичем] следуем за вами.

После нескольких с моей стороны слов сомнения и затруднения я исполнил желание моего приятеля Дмитрия Николаевича. Пройдя с ним по ярко освещенному будуару-кабинету, по столько же освещенным большой, роскошно меблированной гостиной и обширной зале в пять окон с эраровским роялем[444] в одном углу, мы вошли в светлый узкий коридор, из которого очутились в весьма красивой и большой столовой, четырьмя своими окнами обращенной на двор. Комната эта была освещена люстрами у стен и громадным канделябром на накрытом и роскошно убранном обеденном круглом столе с шестью кувертами. В стороне между двух окон был другой четырехугольный стол, покрытый скатертью замечательной белизны и назначенный для закуски, которою занимались в это время, кроме известного мне так называемого хозяина дома, добрейшего Николая Николаевича Кологривова, еще двое мужчин: один сильный высокорослый брюнет в черном парике с темно-желтым лицом и с огромными черными бровями, дававшими ему какой-то свирепый вид, другой помоложе его господин также в парике, но не черном, а каштановом, очень тщательно завитом и одетый более или менее щеголевато и даже шикарно. Этот другой был знакомый мне по дому шталмейстера П. Н. Беклемишева тульский помещик Николай Гаврилович Т – в, которому в ту пору было-таки лет за сорок. Он был с Кологривовым на ты, как бывший его товарищ по лейб-гвардии Кирасирскому полку. Николай Гаврилович имел довольно приятное приветливое рябоватое лицо с узкими русыми бакенбардами и с сине-серыми глазами, речь же и вообще все его манеры отличались какою-то жеманностью и изысканностью, что не мешало ему быть добрейшим и благороднейшим, даже очень образованным человеком, каким был и свирепого вида брюнет в уродливом парике, Иван Ермолаевич Великопольский, жевавший в это время своими беззубыми челюстями какой-то пармезанный канапе. Струков, играя кистями своего изящного шелкового халата, познакомил меня с ним, причем оказалось, что как мне его, так [и] ему моя фамилия была знакома из печати, а когда мне пожимал руку Т – в, то последний сказал: «Мы с вами знакомы не с сегодня по дому Петра Никифоровича», с чем я не мог не согласиться и, по усердному приглашению Николая Николаевича, принял с этими гостями довольно усердное участие в закуске, которою нас радушно угощал Николай Николаевич, от времени до времени поглядывавший на дверь коридора, куда удалился Струков, вдруг, однако, появившийся оттуда с хозяйкою дома, доброю, кроткою, любезною, обходительною Лизаветою Васильевною Кологривовой, известною в нашей литературе сороковых годов под псевдонимом Фан-Дима. В свое время она, как известно, имела успех и принесла весьма хороший дар нашей изящной словесности мастерскою передачею на русский язык дивного творения Данте.

В 1845 году Лизавета Васильевна была женщина лет за тридцать, очень светло-русая, более чем дородная, нечто вроде откормленной русской кормилицы, затянутой в корсет и одетой в модное шелковое платье со шнипом[445] и воланами, в блондовой косынке на роскошной груди и с головою, убранною в пышных локонах, над завивкою которых, по-видимому, немало потрудилась ученая горничная. Лицо довольно белое, хотя несколько угреватое, у Лизаветы Васильевны как-то лоснилось и беспрестанно потело, потому она то и дело что употребляла в дело свой раздушенный батистовый платок. Маленькие сероватые глаза со светлыми бровями и почти без ресниц щурились. Довольно большой рот складывался в добрую улыбку, на полных щеках играли ямочки, а круглый картофельный, почти всегда красноватый, как бы от насморка, носик был несколько вздернут. Вообще очаровательного в личности, прикрывавшейся псевдонимом Фан-Дима, ничего не было; но походка и вообще ансамбль всех манер были в ней безукоризненны, кроме манеры говорить маленько нараспев и с некоторою провинциальной аффектацией, правду сказать, действовавшей не очень-то приятно на людей впечатлительных и нервозных, тем более что манера эта в ней была напускная, а не природою ей данная, потому что в интимности Лизавета Васильевна была далеко не та изысканная дама провинциального закала с пошибом на chez nous à Paris[446], какою, к сожалению, она считала почему-то непременно должным являться в обществе и у себя, даже при мало ей знакомых гостях. Струков тотчас легко и ловко меня познакомил с Лизаветой Васильевной и впоследствии говорил мне, что никогда еще ему не случалось видеть, чтобы она так скоро освоилась с новым человеком, как то случилось, уж право не знаю почему, со мною, так как почти со всеми она в первое время была всегда несколько дика и не то чтобы застенчива, но до крайности жеманна и изысканна. «Впрочем, – прибавил он тогда, – Лизавета Васильевна так же еще легко, как с вами, сошлась с Осипом Ивановичем Сенковским за три или четыре года пред сим, когда мы с ним были соседями на Васильевском острову».

Во время обеда, который, как всегда у Кологривовых, был превосходен, Струков вел преимущественно беседу то с Великопольским об его опытах улучшения выделки льна, которые были его вечным коньком, то с Т – вым о посевах юользы, сенфоэна, рутабаги[447] и чуть ли даже не шафрана, равно как о новом финансовом государственном обороте; при этом почтеннейший Николай Гаврилович Т-в пускался в развитие каких-то необычайных комбинаций, заставлявших Струкова иронически улыбаться и замечать с усмешкою, незаметною лишь