На стороне ребенка - Франсуаза Дольто

– Я чувствую себя плохо… А у ребенка теперь все в порядке.

Тогда я предлагала:

– Я буду продолжать работу с вашим ребенком, а вы обратитесь к другому врачу.

Врачи уже заметили, что родителю нехорошо лечиться у того же психоаналитика, что и его ребенок; получалось так, будто в своем бессознательном психоаналитик становился иллюзорным «осведомленным референтом» как для отца и матери, так и для ребенка. Поэтому для дополнительного лечения психоаналитики предпочитают рекомендовать другого специалиста. Я была свидетельницей становления психоанализа во Франции. Но как посмотришь теперь, к чему мы пришли! Детские психотерапевты повсюду, они и манипулируют детьми, и возвращают их в коллектив, и перевоспитывают… вместо того, чтобы позволить ребенку быть самим собой и определиться по отношению к окружающей его среде, вместо того, чтобы укрепить в нем веру в себя и вкус к жизни. Все понимают, что школа перестала соответствовать потребностям детей, в большинстве случаев детям очень трудно преуспеть в такой школе, какая она есть, сохранив жизнерадостность и ощущение творческой и игровой свободы. Было решено, что следует создать специальные школы… Почему бы и нет? Общество эволюционирует, должна измениться и школа, готовящая ребенка к жизни. Но, по моему убеждению, прежде всего мы должны с помощью недавно открытых динамических законов бессознательного стремиться к гораздо более основательной профилактике нарушений в отношениях между взрослыми и детьми, детьми и обществом взрослых. Психология сознательных процессов развила целенаправленность общества с акцентом на дух подражания и стадный инстинкт, со стремлением выправить все, что выглядит как отклонение. Считается, что нужно во всех областях определить норму. Но если, вместо того чтобы мотивировать ребенка к самовыражению, дарующему ему радость, которую он разделил бы с другими детьми, мотивированными таким же образом, его заставляют неукоснительно придерживаться нормы в поступках или в поведении, это приведет не к расцвету, а скорее к регрессии[134]. Само по себе такое опошление психологии – безотрадное явление. Сегодня мы знаем, как важно передавать, «вентилировать» свои эмоции, выражая их кому-то. Психоаналитическое лечение состоит в том, чтобы помочь облечь в слова то, что человек переживает. Когда есть «слова, чтобы высказать», – по выражению Марии Кардиналь, – ребенок, связанный с родителями и являющийся их детектором, не нуждается в том, чтобы переводить на язык болезней результаты воздействия, исходящего от его родителей, которые от чего-либо страдают. Когда мать умеет высказать словами свою тревогу, это меньше травмирует ребенка, и в результате он чувствует себя лучше… Это правда, и такое наблюдается даже у самых маленьких. Несомненно, желательно, чтобы побольше людей было обучено выслушивать других. Но манипулировать теми, кто не соответствует норме, и внушать им чувство вины – это принесет больше вреда, чем пользы. Не лучше и давить на родителей, которые страдают от мучительных неудач собственных детей: «Вы, мол, сами виноваты».

Психоаналитическое лечение состоит в том, чтобы помочь облечь в слова то, что человек переживает. Когда мать умеет высказать словами свою тревогу, это меньше травмирует ребенка, и в результате он чувствует себя лучше.

Может быть, это дело их рук, но это не их вина. Это ужасно – чувство вины, прививаемое во имя психоанализа супружеской паре, которая и без того со времен Адама и Евы привыкла во всем себя винить. В сущности, это незаконное применение психоанализа, это неосознанное извращение сознательного использования новооткрытых законов динамики бессознательного.

В те времена, когда я писала мою диссертацию по медицине, никто не учил нас специфическому подходу к детям. Я не умела «заниматься детьми». И может быть, это было к лучшему. Психоанализ ребенка представлял собой целину. Я продвигалась шаг за шагом, используя вполне классическую технику психоанализа, но руководствуясь интуицией. Мадам Моргенстерн[135] начала расчищать от зарослей черный континент детства, показав, что ребенок, даже заторможенный, самовыражается, если дать ему средство коммуникации, не предопределенное взрослым, – например, рисование. Фрейд в случае маленького Ганса не прибегал к рисованию. Он основывался на речевых высказываниях отца Ганса – ребенка, который страдал фобией. Он анализировал не столько ребенка, сколько проекции его отца и отцовских фантазий, короче, то, что отец помнил из высказываний сына, – а это не одно и то же. Мадам Моргенстерн, ученица Фрейда, «взрослый» психоаналитик, первая догадалась, живя в Париже, дать своим пациентам-детям, которые до четырех лет даже не говорили, бумагу и карандаш. Этим отчасти преодолевались их речевые расстройства, их состояние как будто улучшалось, но дальше в анализе она не пошла. С родителями она не говорила или говорила очень мало. Обращаться с совсем маленькими детьми вообще не умели. Я попробовала сделать следующий шаг и с малышами и со взрослыми, пытаясь наблюдать и анализировать перенос в отношениях пациента с врачом. Сама врач-педиатр, работавшая с грудными младенцами, я отдавала себе отчет в том, что они реагируют на наш разговор. И что их соматическое состояние – ответ на то, что они получают в семье. Это их язык. Об этом я рассказала в диссертации. Это было совсем ново. Поиски выражения, вербализации этого взаимодействия означали установление более глубокой связи с другим человеком, чем существовавшая до сих пор. Это было изучение переноса, открытого Фрейдом, но прилагаемого к лечению детей. Среди детских неврозов я обнаруживала очень ранние, начало которых прошло незамеченным; попадались случаи расстройства здоровья или разлад отношений с окружающими – и то и другое было вызвано тревогой, а объяснялось причинами органического свойства или капризным характером. Следовательно, для предупреждения неврозов нужно было обратить внимание на то, как растят и воспитывают ребенка в раннем возрасте, расшифровать смысл этих повторяющихся расстройств, на которые растрачивалась энергия общения и любви.

Врач-воспитатель… Это можно истолковать таким образом, что необходим врач, исправляющий ошибки воспитания, которое нередко приносит больше вреда, чем пользы. Причем под воспитанием я имела в виду не такой-то и такой-то сознательный педагогический метод, а бессознательные межличностные связи в семье.

И здоровье, и болезнь – это результат межличностных отношений, связей, складывающихся у детей со взрослыми и у взрослых с детьми. Необходимо работать над пониманием и оздоровлением этих связей. Помогать детям или родителям понять себя – вот что меня интересовало, а совсем не психопедагогика. Меня привлекала работа не с пациентами психиатрических клиник, а в гуще жизни – консультации, то есть педиатрия, ориентированная на трудности характера, на психоэмоциональные, семейные или социальные проблемы, на выявляющиеся во время консультаций детей и подростков бесчисленные функциональные расстройства.

В педиатрической службе во Франции, до пятидесятых годов, психоанализ никак не касался новорожденных. Редкие исследователи, пытавшиеся понять взлеты и падения младенцев, мгновенные вспышки болезни, внезапные выздоровления, так называемые «непредвиденные» колебания их физического состояния, руководствовались интуитивным подходом, но не получали помощи от психоанализа, который с трудом пробивал себе дорогу к детям старшего возраста. Мадам Обри[136], не будучи психоаналитиком, открыла, что ребенок сообщает о своем психоэмоциональном комфорте или дискомфорте посредством пищеварительного тракта и что напряженная атмосфера вызывает у него пищеварительные расстройства. Ее работы отметили поворот в развитии педиатрии во Франции.

Она наблюдала детей из детских домов, от которых отказывались няни, потому что у детей были рвоты. Таких детей собирали в больничных яслях и приводили в порядок их физиологию. В полдень, когда заведующая уходила из отделения, дети были здоровы. В 14 часов ее срочно вызывали: токсикоз, понос… Она немедленно мчалась в отделение, отдавала на исследование детский стул, убеждалась, по результатам анализов, что инфекция отсутствует… Тогда она начинала расспрашивать, что происходило в присутствии этого ребенка… И тут выяснялось, что у ребенка это началось после того, как в его присутствии вспыхнула ссора между воспитательницей и дежурной. Врач распоряжалась дать ему рожок – и тут же начинался понос. Затем давали еще один рожок… и в конце концов, после того как пищеварительный тракт ребенка несколько раз наполнялся и опорожнялся, приступ удавалось снять. Почему младенец без всякой инфекции демонстрировал симптомы, характерные для тяжелых инфекций? Потому что у него обострялась перистальтика[137]; он высказывался с помощью своего пищеварительного тракта, чтобы сравняться по уровню эмоционального напряжения со своей воспитательницей. Он существовал в унисон с ней; так ребенок постарше, от двенадцати до восемнадцати месяцев, плачет, если плачет его мать, веселится, если ей весело. Стимулированный вербальной и эмоциональной интенсивностью человека, который им занимается, младенец нескольких недель от роду реагирует сверхактивной перистальтикой; после того как он изверг из себя содержимое пищеварительного тракта, его организм начинает работать вхолостую. Сперва никакой инфекции нет. Затем, если ему дадут, чем заполнить пищеварительный тракт, он получит нечто, чем можно заниматься, манипулировать, и эта сверхактивная деятельность успокаивает ребенка, особенно если при этом с ним говорят о том, что он выражает. Постепенно порядок восстанавливается. Понос кончается – слизистая оболочка больше не инфицируется. До тех пор пока не был понят этот динамический реактивный процесс, детей сажали на диету, давали им только воду, «наблюдали».