На стороне ребенка - Франсуаза Дольто

Это интеллектуальная ловушка. Как будто достаточно простого акта воли, как будто достаточно решить в один прекрасный день, что Фрейд – это культурное наследие, от которого можно отказаться! Когда эти пишущие дамы объявляют, что пора убить мифического отца, они выражают это сознательно; между тем этот процесс, как показывает психоанализ, лежит в сфере бессознательного. Их отказ – это только отрицание психоаналитической литературы или того, что они из нее усвоили, а вовсе не настоящее преодоление этих глубинных процессов, которые, как известно из психоанализа, происходят внутри каждого человека, причем в сфере его бессознательного.

Отрицание чего-либо не является доказательством того, что данное явление не существует и что над отрицающим уже не властен Эдипов комплекс. Чтобы подвести ребенка к убийству мифического отца, достаточно того, чтобы по мере взросления ребенка отец становился все более и более реальным. Если отец на самом деле рядом, ребенку ни к чему мифический отец. Какую ошибку совершают многие так называемые раскрепощенные интеллектуалы, заставляя детей звать себя по имени! Ведь подростки часто уже не говорят «папа», как малыши, – это неизбежно – зато говорят «отец», а если отец обращается к ребенку «сын», он этим утверждает себя как реального отца. Чтобы убить мифического отца, нужно как можно больше реального отцовства. А чтобы усилить это реальное отцовство, совершенно бесполезно и даже противопоказано отрицать генетическую связь, а через нее – и право на взаимное разочарование; ребенок воспринимает отца как образец для себя, отец воспринимает сына как продолжателя своего рода. Это разделяемый обоими нарциссизм[138]. Отец гордится потомством, если оно преуспело. Но если сын потерпел неудачу в жизни, отец ощущает себя бессильным. Как будто тот факт, что он произвел на свет ребенка, который в его глазах не является достойным, означает его половое бессилие. Он думает: «Я породил дерьмо». Вот что происходит с родителями, которые не удовлетворены своими детьми; если ребенок не успевает в школе, ему передается тревога его родителей.

«Все видят, что я неудачник, потому что мой сын неудачник». Эта нарциссическая и эдиповская связь не отменяется тем фактом, что мальчик зовет своего родителя Жюль, а не «папа» или «отец». Те же отношения обнаруживаются между учителем и учеником: преподаватель злится на плохого ученика, потому что эта неудача означает, что он плохой преподаватель, особенно если он видит, что этот ученик – неглупый ребенок. «Ни на что не годится», «без будущего» – так писали учителя о маленьком Эйнштейне, плохом ученике и нонконформисте.

Род человеческий так устроен, что каждый пытается утвердить свою воображаемую власть над другим человеком, который не соответствует его желаниям. Ограниченность нашей власти является для нас источником страдания. Психоанализ несет новое понимание истинной сущности связей между человеком родившим и человеком рожденным. Но вместо того чтобы согласиться с этой истиной, люди пытаются ее отрицать и тем самым избежать страдания, которое она им причиняет. Но через это страдание нужно пройти. Отец и мать не могут мириться с собственным бессилием дать ребенку то, что он просит, или им кажется, что просит… Они безусловно хотели бы, чтобы их ребенок приносил им удовлетворение, и им безусловно необходимо пережить это разочарование. Сперва они действуют таким образом, как если бы они были образцами для подражания. И только страдание научит их уважать жизнь, которая заключена в их ребенке.

В реакции упомянутых романисток симптоматично то, что их раздражение имеет свои причины; они явно знают кое-что из собственного опыта о роли отца в жизни женщины. Если они желают, чтобы в результате изменений в обществе, в силу возникновения более живых, более правдивых отношений между людьми, мифический отец сию минуту оказался побежден и сменен отцом реальным – это понятно. Хотеть, чтобы грядущие поколения меньше страдали от всего этого – вполне законное желание. Но отрицать сам конфликт? Претензии на устранение страдания – опасная ловушка. Точно так же систематически раздувать (по образцу Эрве Базена) борьбу между родителями и детьми под предлогом, что такая борьба существует на самом деле, – все это тоже патология…

В этом направлении были перехлесты. Одна мода изгоняет другую. Мы плохо переварили всю ту литературу, которая была проникнута поверхностно понятым фрейдизмом, и вот теперь нам кажется, что необходимо избавиться от засилья эдипова комплекса.

Литература и не может не быть нарциссичной, потому что пишут только те люди, которые страдают от желаний, которые они не могут удовлетворить прямо и удовлетворяют, описывая свои фантазмы.

Происходит самая настоящая инфляция детских воспоминаний. Все, кто угодно, пишут о своем воображаемом детстве и выдают это за автобиографию. Возможно, именно эта мода и создает впечатление перенасыщенности и заставляет тоскующих по новенькому романистов поискать чего-нибудь другого с риском впасть в противоположную крайность.

Как это ни грустно, нельзя написать хорошую книгу, задавшись целью «сочинить психоаналитический роман», – наподобие того, как пишутся романы исторические или назидательные. Большой писатель пишет, не зная, что пишет психоаналитический роман. Бессознательно. Чего больше, взять хотя бы «Человеческую комедию», это – исследование динамики бессознательного у людей. Перечитаем «Шагреневую кожу», «Утраченные иллюзии», «Блеск и нищету куртизанок», «Отца Горио»… То же самое у Золя, у некоторых других писателей, сочинявших семейные саги, например, у Жюля Ромена: это психоаналитические исследования. То же самое с историями Ж. – П. Шаброля о людях 1935–1936 годов: региональные хроники – это инициация в бессознательную игру взаимных влияний в жизни, в смерти, в болезни, в социальных отклонениях и взлетах, во всем том, что сегодня высвечивает психоанализ.

Если задаться целью проанализировать эти произведения с позиций психоанализа, обнаружилось бы много правды и очень мало ошибок. Откуда такая точность? Дело в том, что настоящие романисты не лезут вон из кожи, чтобы уразуметь аналитические теории, а довольствуются тем, что описывают с большой тонкостью и чуткостью отношения, возникающие на почве желания и силы, совершенно не замечая противоречий. Все это игры, невидимые глазу. Если на сухой почве пробивается росток, это значит, что там, внизу, протекают подземные воды, которые не видны. Вся география объясняется тем, что творится в недрах. А психоанализ высвечивает «человеческие недра», анализируя во времени, совпавшем с развитием ребенка, значимые встречи, которые оказывали живительное или мертвящее воздействие на идеи и эмоции или впечатления и слова, которые придавали им ценность.

Вся география объясняется тем, что творится в недрах. А психоанализ высвечивает «человеческие недра».

Психоанализ был еще у Эсхила и Софокла.

Если Фрейд взял у древних комплекс Эдипа, то именно потому, что этот комплекс вечен; оригинальный вклад Фрейда состоит в том, что, с одной стороны, он открыл законы, а с другой, изобрел метод, с помощью которого уродства, аберрации[139], торможения могут быть высказаны и подчас дают человеку возможность распоряжаться своей динамикой. Вот и все. Но Фрейд не изменил порядка вещей. Психоанализ как наука лишь обнаруживает то, что существовало раньше, но о чем не было известно. И не нужно говорить, что психоанализ заставляет людей испытывать чувство вины! Скорее, он избавляет от чувства вины, потому что, как правило, будит чувство ответственности, а вовсе не вины в смысле «я плохо поступил», нет! Узнать истину – это совсем не то же самое, что узнать о допущенной ошибке. Это переход от незнания к периоду поиска, а истина как таковая всегда недостижима.

Мы никогда не знаем, где кроется начало. Может быть, в XVI веке у человека были инцестуозные прапрадед или прапрабабка. Человек несет в себе это (отголоски – и в каком-то невротическом эффекте, каком-либо поражении и тому подобном), но, если при этом он осознаёт дистанцию, он может со всем этим примириться, зная, что это, быть может, плата за то, чтобы не упорствовать больше в данной ошибке, не идти дальше по этому пути, и, может быть, положение можно поправить или, во всяком случае, не усугублять. Это сознание своей ответственности не угнетает. Что было, то было, мы состоим из того, что было в прошлом, но знаем, что у нас есть и связь с будущим, с развитием нашего ребенка или себя самого.

Психоанализ помогает выработать гипотезы относительно того, каким образом, но никогда зачем мы живем и умираем. Психоанализ – не метафизика и не оккультная наука!

В сущности, все упирается в тревогу; жить без нее в любом случае невозможно; нужно научиться жить с ней, но так, чтобы она была выносима; она может даже побуждать к творчеству.