Дорога в никуда. Книга первая - Виктор Дьяков

С уходом Полины в дом к мужу и отъезда Владимира на учёбу в Омск, фоминский дом стал каким-то неуютным. Раньше Тихон Никитич не ощущал, что он так высок, просторен и даже в какой-то степени пуст. Пуст, несмотря на большое количество мебели, ковров, всевозможных шкафов и буфетов, набитых фарфоровой и хрустальной посудой, множества стульев, жёстких и мягких, кресел, тяжёлых штор, фикусов в кадках. Шестипудовой жены, худощавой шустрой Пелагеи и верного Ермила не хватало, чтобы заполнить этот дом, не хватало, прежде всего, смеха и шелеста платьев дочери, но и пробивающийся басок сына стал для Тихона Никитича в последнее время чем-то очень необходимым, без чего он вдруг начинал, казалось бы совершенно беспричинно, тосковать и чувствовать в своем доме столь бесприютно. Полина теперь не часто заглядывала к родителям, разве что поболтать с матерью, да поиграть на пианино. Она сумела сама себе отдать приказ, что теперь ее дом, дом Ивана. И отец, и мать с удивлением наблюдали, как быстро преображалась их шалунья, став мужней женой. Казалось, давно ли чудила, вскакивала в седло в перешитых его шароварах, и айда как ветер в поле. Сильно серчал тогда Тихон Никитич, один раз едва не сдержался, хотел вытянуть ногайкой по туго обтянутому этими шароварами заду… но, ослабела вдруг рука в последней момент, не смог сделать больно любимой дочери, хоть она этого и вполне заслуживала. И вот, любуйтесь, как и не было ничего, ходит только в длинных платьях, волосы под платок убирает, со свекровью и свёкром почтительна. Правда и те чуть не пылинки с нее сдувают. Хоть и много в их дом Полина богатства принесла, но чёрт его знает, что там впереди случится, какова станет цена тому богатству. Кажется, что конец света приближается, и все в цене стремительно падает, прежде всего сама жизнь человеческая.

Лежит Тихон Никитич ночью на мягкой заботливо взбитой перине, вроде всё хорошо, и дом полная чаша, и амбары зерном набиты, и сараи сеном, и в конюшне его лошади, в кошарах сотни овец, и урожай убран, и озимые посеяны. И в семейном плане всё хорошо, и дочь замужем счастлива, и сын в корпусе, в предпоследнем классе, и жена рядом мирно сопит, к которой он и в пятьдесят не остыл, и в постель ложится, и в баню с ней ходит не только потому, что так положено супругам. А покоя нет, сердце болит, мысли голову бередят. Почти вся страна огнём объята и всё ближе пожар. Славгород – это триста пятьдесят вёрст, Сергиополь – меньше трёхсот, Шемонаиха – двести. На Бийской линии, тоже чуть больше двухсот вёрст, постоянные столкновения казаков с новосёлами, льётся кровь, разоряются жилища, насилуются женщины. Не верил Тихон Никитич и в то, что Временное Сибирское правительство сумеет затушить этот всё шире разгорающийся пожар, не верил и в нового Верховного правителя России. Всем своим существом он предчувствовал неотвратимо надвигающуюся катастрофу. Что делать, чтобы избежать, спастись, спасти? Пока он вроде правильно поступает. С коммунарами этими, слава Богу, без крови обошлось, с новосёлами пока что тоже без столкновений обходится. Но риск большой, в Омске власть сменилась, Колчак, этот миндальничать не будет, сразу круто взял. Но сможет ли он, морской человек, в сухопутных делах разобраться? Ох, не случилось бы и тут беды. Только бы выжить, сохранить мир хотя бы здесь, сохранить близких…

Усть-бухтарминское трёхклассное высшее начальное училище, в отличие от большинства прочих начальных школ в Бухтарминском крае продолжало бесперебойно функционировать, независимо от того, какая власть была в губернии и уезде. Впрочем, в станице власть всегда была одна – атаман Фокин и станичный Сбор. Теперь уже законно занимались по старым ещё дореволюционным учебникам, согласно инструкциям, спущенным в те же времена войсковыми и отдельским инспекторами казачьих учебных заведений. Заведующий Прокофий Савельич по-прежнему не терпел ни малейших изменений. Полина после памятного спора касательно приема в училище детей новосёлов, старалась избегать конфликтов со старым учителем. Тем более что заведующий позволял ей то, что никогда бы не позволил другим учителям. С другой стороны, молодая учительница вполне справлялась со своими обязанностями, у нее хватало воли и такта, чтобы крепко «держать в руках» учеников, даже самые шкодливые и хулиганистые казачата из старшего класса не смели ей перечить. Ну, а то, что ученики до замужества Полины имели возможность наблюдать свою учительницу в весьма фривольных для станицы одеяниях, про то у них смелости хватало разве что перешептываться. Иной раз втихую, она всё же вносила изменения в старую программу. Например, в уроки по словесности включила стихи Блока, которых в старой программе просто не могло быть, а она его очень любила. Заведующему, конечно, это не могло нравиться, но он терпел, делал вид, что не замечает этого «вопиющего» нарушения, как не замечал раньше и ее излишне «партикулярной» манеры одеваться. Впрочем, после замужества Полина Тихоновна явно остепенилась, разве что платья продолжала носить в обтяг, но уже только сверху, как и большинство молодых казачек в станице.

Как всегда к школьной елке начали готовиться загодя, почти за месяц. Специально послали сани в горы, в тайгу, чтобы срубить большую, но строго по размеру елку, которая должна была встать «во главе» актового зала. За неделю начали ее наряжать, дети оставались после уроков и под руководством Полины вешали, как принесенные из дома покупные игрушки, так и сделанные здесь же в школе своими руками всевозможные клееные бамбоньерки, вырезанных из картона петушков, птичек, зверушек. За день заготовили специальные кульки с подарками, в которые клали закупленные за счет средств станичного правления золоченые орехи, конфеты, пряники, леденцы. На школьный праздник, состоявшийся как обычно днем 31-го декабря, пришло полно гостей, станичное правление, отец благочинный, все родители первоклассников и приглашенные «уважаемые» люди. Ученики со сцены читали стихи, разыгрывали сценки из любительских спектаклей… В общем, все организовали, как и год и два назад, и казалось, все будет точно также и в будущем году, и в тех, что придут вслед за ним…

Несмотря ни на что, жизнь в Усть-Бухтарме текла по «пробитому» руслу, наполненная бытовыми житейскими перипетиями, будто буря, свирепствующая над Россией, все эти смерти, разор и насилия где-то очень-очень далеко. Даже жуткие известия о событиях в Шемонаихе и Славгороде, не нарушили размеренного бытия станицы. Здесь куда больший интерес вызвало сватовство какого-нибудь Никифора к некой Настене, или обсуждение размеров гигантского осетра выловленного в Иртыше, а среди казачек «перемывание костей» той же Полине, или ее матери, «атаманихе», какие из своих бесчисленных платьев, шуб, платков, шапок, ботинок… одели они вчера, чтобы идти в церковь. Тихон Никитич как никто в станице понимал хрупкость этой «аквариумной» жизни. Он не сомневался, что зерна славгородских зверств неминуемо дадут «всходы», и то что новосёлы из окрестных деревень все более открыто начинут проявлять враждебность к казакам. А из Усть-Каменогорска тем временем телеграфировали распоряжение, с помощью станичной милиции начинать изъятие продналога у крестьян, проживающих на территории бухтарминской волости. Тихон Никитич знал, что в некоторых волостях уезда такие попытки провоцировали взрывы неповиновения. Он «тянул» как мог и с мобилизацией, и с продналогом…

Правительство Колчака, добывая средства для подготовки в новом 1919 году решительного наступления на большевиков, возобновило сбор податей, в первую очередь земских платежей, которые никто не платил уже полтора года. Причём требовали заплатить сразу за весь этот срок. К тому же, в связи с инфляцией их размер значительно увеличился. Одновременно пытались проводить реквизицию оружия, сбор шинелей и теплых вещей, конфискацию телег, бричек, лошадей, сбруи, борьбу с самогоноварением. Всё это не могло не вызвать недовольства в первую очередь у крестьян-новосёлов, самого бесправного и бедного, лишенной льгот и привилегий сословия, не считая, конечно, рудничных рабочих, но с тех-то чего возьмёшь. Сбор всевозможных недоимок, не говоря уж о конфискациях, старались возложить не на земские структуры, как это было до революции, а на реальные вооружённые формирования, дислоцирующиеся в той или иной волости, в первую очередь на казаков. Тихон Никитич попытался отговориться несовершенной административной границей между областями, существовавшей с дореволюционных времен. Эта граница между Семипалатинской и Томской областями делила Бухтарминский край так безалаберно, что формально атаман Усть-Бухтарминской станицы не имел права вмешиваться во внутренние дела многих расположенных в считанных вёрстах от станицы новосельских деревнях, ибо они находились не на войсковых землях, более того даже не в Семипалатинской, а в Томской области. Таким образом, собирать недоимки там должны были власти из Змеиногорска, где фактически почти не имелось соответствующих воинских формирований, даже милиция была крайне малочисленна. Такая «чересполосица» имела место даже в окрестностях Усть-Каменогорска, который являлся уездным центром Семипалатинской области, а примыкавшая к городу деревня Верхняя пристань принадлежала уже Томской. Вот этим и объяснял Тихон Никитич, почему он не посылает свою станичную милицию в помощь эмиссарам, прибывшим собирать подати и недоимки в самые большие села Бухтарминского края, также как и офицерским командам, осуществлявшим мобилизацию на правом берегу Иртыша, ибо они административно относились к Змеиногорскому уезду Томской области. Ну, а для своей волости, расположенной в основном на противоположном левом берегу, он придумывал другие отговорки, которые достаточно успешно проходили до прихода к власти Колчака. Но и в ноябре он «успешно» телеграфировал, что не может послать отряд милиции на левый берег из-за того, что не возможно переправиться через до конца не замёрзшую реку. Так атаман Фокин тянул и с платежами, и с мобилизацией до Нового года… пока на Иртыше не встал прочный лёд. Дальше тянуть стало уже опасно.