Малевич - Ксения Букша

В конце письма Малевич приписывает и несколько строк нешуточных — «настало лето и я, как дикий зверь в клетке своей болезни бьюся»; «лето идёт, а меня в этом лете нет». Вместе с тем, оказавшись дома даже на несколько дней, обязательно рисовал, пока были силы. На карандашном автопортрете июня 1934 года надпись: «34 г 8 июня 8 ч утра. Так я выгляжу сейчас Маркс в могиле когда выхожу на улицу дети кричат Карл Маркс».

Летом 1934 года Малевича устроили на лечение в Рентгенологическом и радиологическом институте. Ленинградский союз художников дал 400 рублей. От лечения ждали многого, брали туда не всех, пришлось похлопотать Кристи, который имел там связи.

«Призвали на помощь мне дух Рентгена, — писал оттуда Казимир Григорию Петникову, — и вместо солнца, вместо пляжа каждый день я лежу на особой подставке под дыханием Рентгенова лучей. Весь недуг должен убить его луч, проникая в самую микроклетку, и через две недели я должен встать и бежать здоровым, включиться в остаток лета. Рентгенологический институт стоит в небольшом саду, в котором ещё поёт зяблик… Кроме дышащего на меня духа Рентгена, я тревожу свой собственный дух, чтобы силой его восстановить прежнюю беспредметную душу, так как сейчас давят меня предметные образы разных отвратных картин».

Малевич грезит о лете, о солнце, описывает холмы, шум леса, рвётся быть хоть пастухом, чтобы с коровами греться на солнце, мокнуть в дождь и дышать дыханием трав. В письмах Клюну и Петникову из больницы много желания жить, желания гармонии. Это его последнее лето. А он пропадает и даже писать не может. В голове образы, которые «выводят из живых», — что больные в саду больницы подобны кладбищу, которое навещают близкие из внешнего мира. Наталья приносит ему клубнику с молоком, вареники с вишнями, а он мечтает: «не хватает только терраски, да поля, да лесу, да далей далёких, не хватает ржаных полей, да голубых в них васильков, да полевых дорожек, усеянных ромашкой, солнца вечернего, да пляжа Барвихского, грибков жареных». Не устаёт Казимир и бороться — язвительно пишет об эпигонах-фотореалистах, горит желанием немедленно выздороветь и приступить к работе — в голове полно замыслов, жалко пропавшего года…

Рентген не помог. Воспалились мочевой пузырь, почки. Болит крестец, началась постоянная высокая температура. В июле Суетин пишет Мейерхольду, чтобы тот ходатайствовал об отправке Малевича в Париж — может, там его смогут спасти. В августе Малевич снова в больнице, на сей раз в Мариинской. Самочувствие резко ухудшается, и он падает духом. Наталья написала Клюну отчаянное письмо, тот приехал ненадолго, писал его портрет, много говорили. Встреча, очевидно, приободрила Казимира Севериновича, хотя состояние его было совсем скверное: сильные боли, температура и сознание обречённости. Говорили, когда он мог, об искусстве, о супрематизме; Малевич просил передать Кристи, что лучшее произведение в Третьяковке — это «Чёрный квадрат», и интересовался, висит ли он в раме или без рамы.

Ко всему тому мучения впереди предстояли ещё долгие, это признавал и доктор. В самом деле, Малевич прожил ещё девять месяцев.

К октябрю 1934 года относится запись в дневнике Льва Юдина о том, как он приходил в гости к Малевичу с двухлетним сыном Санькой, будущим учёным-биологом А. Л. Юдиным. Саньке принесли старых игрушек Уны, он возился на полу. На улице, после череды дождливых дней, солнце. У Малевича температура и сильные боли. Разговор шёл о детях, о жене Юдина — учительнице рисования в школе, которая ходит к Казимиру Севериновичу заниматься. Малевич немного «кокетливо» спросил, не наговорил ли он ей лишнего — а то ведь эдак и школу человек может бросить. Тут же добавил, что лучше бы, конечно, художнику работать чертёжником или переписчиком — подальше от живописи, — чтобы рисовать тянуло, чтобы не уставать и не замусоривать живописное чувство. Потом увидел, что напротив красят крышу, ещё мокрую от дождя, — забыл о боли, рассердился, стал ругать управдома. Сетовал на болезнь, что мешает писать, говорил о своих замыслах: хочу, мол, написать «Пионера» — он в раме, лицом обернулся к зрителю, а за ним простор, дали. Ещё хотел написать пустые ножны — без сабель, предмет, который фигура держит. «У нас сегодня как будто праздник», — повторял жене. Саньке подарили фанерного петушка. В трамвае Санька уронил его в оконную щель.

О смерти Малевич с учениками не говорил, «относился спокойно» (по словам Рождественского). «Смотрел на складки одеяла, как свет падал на эти коричневые складки, и говорит: иногда мне кажется, что это огромные песчаные горы, и там идут караваны…»

1 декабря 1934 года умер Киров. Малевич, полушутя, просит Уну как пионерку замолвить за него словечко, чтобы ему заказали памятник Кирову. В это время он уже почти не встаёт, но ещё общается с молодёжью, к нему ходят художники, он обсуждает с ними их работы. Рождественский и Суетин тайком приходят его фотографировать, так, чтобы он не видел. Их таскают по допросам: арестовали Ермолаеву, Стерлигова… Малевичи живут всё это время за счёт пенсии и редких продаж картин; на еду хватает, на мало-мальски приличную одежду — уже нет; у четырнадцатилетней Уны ни одного нарядного платья. В начале 1930-х весь Ленинград, за редким номенклатурным исключением, ходил в ношеном, штопаном и перелицованном.

В январе 1935-го, уже не имея сил писать сам, Казимир Северинович продиктовал жене письмо к Давиду Штеренбергу, прежнему защитнику гинхуковцев, другу Луначарского. Малевич просит отправить его в Париж на лечение. Письмо бодрое, из него явствует, что Казимир о своём диагнозе не знает и только думает, что его неправильно лечат. Что у Малевича рак, жена дописывает постскриптумом от себя. Впрочем, Штеренберг не имел прежнего влияния, да и вряд ли уже помогли бы Казимиру Севериновичу и в Париже.

Пока мог разговаривать, к нему часто приходил дворник Зарипа, и они по часу, по полтора о чём-то толковали. Зарипа был и на похоронах. Малевич вообще охотно заводил разговоры и с людьми не из интеллигенции; не то чтобы специально «беседовал с народом» — просто у него с ними было столько же общего, сколько и с Хармсом, Гершензоном, Матюшиным. Малевич входил и в тот, и в другой круг. Впоследствии такое встречалось часто, в наши дни тем паче не редкость, а тогда ещё было чем-то необычным — слои людей ещё не были так перемешаны.

К весне Малевич впал в забытьё, лишь изредка приходя в себя и глядя на домашних осмысленными, измученными глазами. Резиновые круги уже плохо помогали от пролежней. Однажды, совсем придя в сознание, сказал жене и дочери: «Пропадёте вы без меня». Это одна из его самых последних фраз. Доктор Путерман колол ему морфий, чтобы хоть ненадолго избавить от мучений. Уна вспоминает: весной её то и дело посылали в аптеку на Максимилианский переулок за кислородной подушкой. «Помню, Первого мая был очень хороший день, все ребята собираются в школу, чтобы идти на демонстрацию, а я не знаю: пойти или нет? Ведь папа такой больной. И всё-таки я вышла на улицу, у меня были красивые синие туфли, и так было празднично, люди нарядные ходят, а я думаю: ну почему так хорошо, так радостно кругом, а папа мой…»

Приехала старшая дочь, Галина Казимировна, которую Уна видела впервые, — папа не говорил ей о существовании старших детей. Уна всю жизнь думала, что отец не виделся с Галиной, но она ошибалась — виделся.

После 10 мая доктор Путерман объявляет: организм держится чудом, конец должен был наступить уже пять дней назад, только здоровое сердце так долго удерживает в нём жизнь. Казимир уже почти никого не узнаёт, не говорит, видит только одним глазом, ни на что не реагирует. Всё же, когда 13 мая у постели появляется Клюн, Казимир хоть и не сразу, но узнал друга, по одним свидетельствам — заплакал, по другим — улыбнулся глазами, встретил его «с почти радостным бесстрашием». К этому времени собираются все, кто на свободе: Суетин, Лепорская, Рождественский; его дочери Галя и Уна, мать, жена. Его фотографируют, Клюн делает рисунки. В облике умирающего уже ничего общего с прежним, когда-то бывшим Казимиром. Чёрные волосы отросли до плеч, лицо страшно исхудало и обросло бородой, лицо и руки голубоватые, глаза полузакрыты, почти не слышно дыхания.

«Нет, это был не Малевич, мой старый друг, — пишет Клюн, — это был кто-то другой, это было олицетворение Христа, снятого с креста и измученного страданием, как его изображали художники раннего средневековья, итальянские и византийские».

15 мая 1935 года Казимир Северинович Малевич скончался.

ПОХОРОНЫ СУПРЕМАТИСТА

Обряды занимали в жизни Малевича довольно-таки большое место, при том что он о них почти до конца жизни не рассуждал. Известно, что у него была религиозная семья, он был крещён, венчан, крещены были дети (хотя и не при рождении). «А может, я буду патриарх какой-нибудь новой религии?» — говорил он Клюну в молодости.