Малевич - Ксения Букша

Что же касается четвёртого, маленького «Чёрного квадрата» (53,5 на 53,5 сантиметра), то он каким-то образом оказался у Инкомбанка. Легенда гласит, что в 1993 году неизвестный принёс его в самарское отделение в качестве залога за кредит. «Квадрат» остался в банке, и в 1998 году, когда он обанкротился, картина Малевича помогла рассчитаться с кредиторами. В 2002 году картину за один миллион долларов купил Владимир Потанин и тут же передал её на хранение в Эрмитаж.

ЧЕЙ КАЗИМИР?

Удивительно не то, что Казимир Малевич оказал серьёзное влияние на искусство XX (и XXI) века, а то, что почти все считают его своим. Перформансисты вспоминают парад футуристов на Кузнецком Мосту и ложки в петлицах у Малевича и Моргунова — чем не искусство действия? Абстракционисты уважают Малевича за то, что он твёрдо отстаивал нефигуративное искусство. Концептуалисты считают, что квадрат был началом концепта, сведя всевозможную нетленку к «нулю форм». А творцы нетленки, в свою очередь, почитают Малевича как творца духовной системы. Наконец, архитекторы и дизайнеры признают, что без Малевича их работы были бы совершенно иными. Поэтому вопрос — чей Малевич? — по большому счёту большого смысла не имеет. Его хватило на всех.

Безусловно, он был, наряду с Питом Мондрианом и Василием Кандинским, одним из основоположников абстракционизма. Причём его роль велика ещё и потому, что Малевич первым заговорил о роли пустоты в картине; абстрактная живопись второй половины XX века, пройдя этапы цвета и линии, сосредоточилась на роли пустоты.

Концептуалисты тоже могут считать Малевича своим по праву. Он научил искусство разговаривать, собственно концептуализировать себя, «ставить рамку» вокруг чего угодно. Он легко смог расстаться (правда, на время) с живописью и сделать выбор в пользу смысла, комментария к картинам. Важно и то, что без уничтожения предмета невозможны были бы никакие самодостаточные действия с ним. Недаром проводятся параллели между Малевичем и Марселем Дюшаном, выставившим в качестве произведения искусства писсуар. Конечно, Малевич не был ироничен, он не играл со смыслами и уж подавно ничего не цитировал, более того, был противником подобного подхода к делу.

Малевич — романтик. Но важно, что концепт — акция, перформанс, инсталляция никогда не появились бы без переориентации искусства с предмета и средства — на смысл и контекст.

В русском послевоенном искусстве появилось немало художников, организовывавших собственный жизненный проект на основе синтеза философии и живописной практики. Среди наиболее близких Малевичу можно назвать Эдуарда Штейнберга, прямо рисовавшего супремы, и Михаила Шварцмана. Для Шварцмана процесс письма был мистическим опытом переработки «вселенского знакопотока», чем-то вроде того самого четвёртого измерения, которое присутствует и в полотнах Малевича. Очень в духе Малевича и понятие «иературы», введённое Шварцманом: истинный лик души человека, который проявляется из-под масок в ходе творческой медитации или состояния горения, возбуждения. Между прочим, Шварцман рассказывал, что его мать однажды показала его детские рисунки Малевичу в Немчиновке, и тот похвалил один из них. Не важно, было ли это; важно желание так рассказывать.

Дальним наследником «белого супрематизма» можно назвать Владимира Вейсберга, выработавшего интереснейшую систему объединения предмета и среды. Сначала он при помощи многих красок рисовал картину, а затем лессировал так, чтобы произошло разрушение цвета, его погашение, превращение в свет. Работы его были беспредметны — он рисовал цилиндры, кубы, шары, призмы, расставленные на плоскости, и буквально топил их в свете, причём далеко не всегда пользовался при этом именно белой краской. Холсты Вейсберга исполнены того самого покоя-возбуждения, о котором говорил Малевич в своём трактате «Супрематизм: Мир как беспредметность, или Вечный покой».

О традициях Малевича в своём творчестве говорит немецкий художник Гюнтер Юккер, автор динамических скульптур, создаваемых им из мебели, музыкальных инструментов, стройматериалов и пр. По форме он, на наш взгляд, скорее наследник Татлина, однако стремление погрузить зрителя в «сердцевину мира», конечно, малевичевское.

И уж точно весьма и весьма близок Малевичу российский художник Франсиско Инфанте, который ещё в 1960-х годах выработал свой ни на кого не похожий жанр искусства — привнесение в природу артефактов. Малевича он называет своим главным художественным «предком». Суть его метода в том, что он привносит в природу какой-нибудь предмет, созданный руками человека, например зеркало, леску или разноцветные палки, и таким образом создаёт организующее начало, внутри которого может распоряжаться природным (светом, водой, небом…). Важна именно эта встреча природы и некого искусственного, автономного объекта, позволяющая — по контрасту — увидеть бесконечность мира, сфокусировать на ней взгляд. Например, зеркало по-своему удваивает часть пейзажа, вода деформирует отражение разноцветных палочек, и получается абстракция, которая фотодокументируется. Странным образом эти снимки действительно очень в духе Казимира Севериновича; принцип беспредметности в сочетании с искренней любовью к природным ландшафтам. Конечно, оговаривается художник, человек — тоже часть природы, а значит, противопоставление артефакта и пейзажа условно, но всё-таки оно возможно и важно.

Можно долго говорить о том, насколько сильно повлиял супрематизм на мировую архитектуру и дизайн. Однако этот разговор неминуемо будет неточным. Да, безусловно, повлиял — но в прикладных, жизненных сферах очень трудно отделить влияние собственно супрематизма от влияния конструктивизма и вообще авангарда. Существуют дома, интерьеры, работы ощутимо супрематические; есть и такие, в которых это влияние смазано. «Тектоником Малевича» называлась дипломная работа британского архитектора Захи Хадид — проект обитаемого моста над Темзой; влияние Малевича испытал легендарный американский архитектор Фрэнк Ллойд Райт (ставший прототипом строптивого архитектора-идеалиста в романе «Источник» американской писательницы Айн Рэнд; к слову скажем, Малевичу в его окружении не хватало именно такого человека). Коротко говоря: супрематизм пронизал архитектуру и дизайн, став суперстилем, то есть таким стилем, который не имеет ограничений во времени и пространстве.

Но главное, что привнёс Малевич в современное миропонимание: он заново, на новых основаниях уравнял человека с Вселенной, поставил его душу вне иллюзий земного сна, причём сделал это не атеистически, но внеконфессионально. Это переживание трезвое, суровое и вместе с тем экстатическое; суть его — сотворчество, равенство человека и творца. Подобная мысль, практика, воззрение для современного мира — одно из немногих доступных утешений. Мы убеждены, что без Малевича искусство не пережило бы тех этических и эстетических испытаний, которые были (и ещё будут…) ему уготованы войнами, техническим прогрессом, современным стиранием границ и различий. Из отрицания нежданно родилось единение.

СТЕРЛИГОВЦЫ

Осталось рассказать о людях, для которых наследие Малевича не баснословно, а конкретно и реально. Люди, которые его в каком-то смысле освоили, а в каком-то преодолели. Это стерлиговцы, ученики Владимира Стерлигова, идеологические правнуки Казимира Севериновича.

Владимир Васильевич Стерлигов родился в Москве; учился в 1922–1925 годах на литературных курсах при Всероссийском союзе поэтов, одновременно — живописи и рисунку в частных студиях; на его пути встретилась Вера Ермолаева, пригласила в Ленинград к Малевичу. Успел застать ГИНХУК, после его закрытия ходил к Малевичу почти до самой смерти учителя, точнее, до своего ареста. Рисовал для «Чижа и ежа», дружил с обэриутами, крестил сына Александра Введенского. Константин Рождественский вспоминал в интервью, что Стерлигов был слишком рациональный, не «интуит»; для того чтобы «восприять» наследство супрематизма, — самое то. Впрочем, «восприял» он его не сразу, да и не совсем супрематически. Тогда, в 1929-м, он был среди основателей группы пластического реализма; мы видим, что и самые преданные ученики Малевича способны были, оставаясь верными, не изменять — но изменяться. Ведь и сам Малевич говорил, что прибавочный элемент у каждого свой. Стерлигов и нашёл его, но не так скоро.

Их арестовали вместе с Верой Ермолаевой в декабре 1934 года (Малевич уже был близок к смерти). Осудили по контрреволюционной статье 58.10 — «за пропаганду и агитацию». Ермолаева так и сгинула, а Стерлигов, отбыв в Карлаге, в конце 1938 года был досрочно освобождён. В середине 1939 года поселился в Петушках под Москвой и, бывая в самой Москве наездами, успел до войны сделать панно к Сельскохозяйственной выставке 1940 года. В 1941-м переселился в Малую Вишеру. Забрали на войну, чудом выжил — защитников Ленинграда выкашивало целыми полками. В январе 1942 года Стерлигов был серьёзно контужен, несколько месяцев провёл в госпитале, был награждён медалью «За оборону Ленинграда» и признан негодным к дальнейшей военной службе. Из Ленинграда эвакуировался в Алма-Ату, где вновь начал рисовать и женился на художнице Татьяне Глебовой — с ней прожил всю оставшуюся жизнь. После войны, вернувшись в Ленинград, рисовал, делал иллюстрации к детским книгам — например акварели, яркие и в то же время нежные. В работах послевоенного времени супрематического всё больше, появляются Евангелие, ангелы; теперь он ведёт дружбу с реставраторами древнерусского искусства (это уже 1950-е годы). Так постепенно жизнь вела и привела его к открытию нового прибавочного элемента: его собственного, стерлиговского. Точь-в-точь по теории Малевича — и в противовес его практике.