Свет далекой звезды - Александр Чаковский

Мы молчали.

«Так почему же в таком случае, — ободрённый нашим молчанием, с неожиданным пафосом воскликнул Востряков, — почему никто из вас не скажет это во всеуслышание?! Почему же вы, кто знает больше всех, не возвысите свой голос и не положите конец тёмным слухам? Обо мне сочиняют сплетни, будто я бросил раненого, а потом не пошёл указать дорогу врачу и остальным товарищам… А кто мог вообще запомнить эту дорогу в такую метель? Идя к берегу, я двигался ощупью, наугад… И сразу заболел. А вы, вы всё знаете и молчите!» — И Востряков, сделав резкое, негодующее движение рукой, отвернулся.

Прервав свой рассказ, Гладышев обратился к Завьялову:

— Вы, очевидно, помните фразу Нерона, которую он якобы произнёс перед самоубийством: «Какой актёр погибает…» Глядя на Вострякова, я готов был повторить эти слова. Поистине, замечательное искусство перевоплощения! Очевидно, он верил в то, что говорил… Слушая его, я подумал: а в чём, собственно, если подходить со строго юридической точки зрения, его можно обвинить? В прямых интересах Вострякова потребовать открытого обсуждения его поведения. Единственным человеком, кто может рассказать о фактах, его компрометирующих, был я. Но разве Востряков не был уверен, что я, человек, который не решился прогнать его при первом же после больницы свидании, который согласился и на эту встречу в тайге, буду молчать? Из чувства жалости, брезгливости, из ложно понимаемой интеллигентности, чёрт знает почему, но — молчать!..

Итак, Андрей Андреевич отвернулся, но, глядя на его спину, я был убеждён, что на глазах у него самые неподдельные слёзы. Вот тогда я и услышал голос Ольги Алексеевны. Она сказала негромко:

«У меня нет судейского опыта, Андрей Андреевич… Мне только один раз пришлось присутствовать на суде. Это был трибунал. Судили дезертира. А потом — расстреляли. Это был короткий и честный суд. Помню ещё один, совсем другой случай, уже в мирное время, когда мне самой довелось давать показания… Вот, собственно, и всё. Поэтому формальному следствию я предпочитаю простой человеческий разговор. Но вы сказали, что вас больше устраивают вопросы и ответы. Что же, будь по-вашему. У меня есть к вам вопрос. Очевидно, покинув Константина Георгиевича, вы очень торопились, спешили на берег, чтобы как можно скорее добраться до базы. Верно?»

При первом же звуке голоса Оли Востряков обернулся. Я не ошибся. Его глаза блестели при свете костра. Он стоял, подавшись в сторону Ольги Алексеевны и всем своим видом подчёркивая готовность ответить на любые её вопросы.

«Конечно!» — воскликнул он.

«Тогда скажите, почему вы шли не к базе, а в противоположную сторону?»

«Что такое? — мысленно спросил я себя. — Он шёл в противоположную сторону?»

«Вспомните, — продолжала Ольга Алексеевна, — ведь вы шли к остановке автобуса, как раз в обратном направлении от базы. Верно?»

Востряков пожал плечами.

«Это какое-то недоразумение, — сказал он, — просто устал, был измучен, промёрз и, выйдя на берег, плохо соображал».

«Допустим. Ещё один вопрос: когда я вошла в домик, то увидела, что Константин Георгиевич истекает кровью. Почему вы покинули его, не перевязав?»

«Но я уже говорил, — мягко, но настойчиво, будто уговаривая своенравного ребёнка, сказал Востряков. — Я использовал первое, что было у меня под руками. Носовой платок, кажется. И, кроме того, о состоянии больного может судить врач, а не вы, Ольга Алексеевна».

«Когда я вошла в домик, — тихо сказала Ольга Алексеевна, — врача ещё не было. Он прибыл лишь через два часа…»

«Когда вы вошли туда? — недоуменно повторил Востряков. — Но где же был врач? Ведь вы спустились на лёд все вместе?»

«Ольга Алексеевна пришла по льду одна», — вмешался я в разговор.

«Одна? — с новым недоумением повторил Востряков. — Вы хотите сказать, что после встречи со мной она одна пустилась в путь, несмотря на страшную метель?»

И Востряков в полной растерянности перевёл взгляд с меня на Ольгу. Он не мог поверить, не мог представить себе, что человек способен на самоотверженный поступок без всякой выгоды для себя.

«Скажите, Востряков, — медленно произнесла Ольга и сделала шаг к нему, — смерть Константина Георгиевича была бы для вас большим несчастьем?»

Сейчас их разделяли тлеющие огни костра. Я взглянул на лицо Ольги Алексеевны, и мне стало страшно. Я привык видеть его добрым, мягким, молодым, а сейчас она точно постарела лет на десять. Её большие полудетские глаза сузились. В них играл красный, тревожный свет догорающего костра.

«Я… я не понимаю смысла этого странного вопроса, — запинаясь ответил Востряков. — Конечно, потерять Константина Георгиевича для всех нас и для меня в том числе было бы ужасно… Особенно для меня».

«Но почему же особенно для вас, Андрей Андреевич? — жёстко спросила Оля. — Разве Константин Георгиевич уже не сделал для вас почти всё, что вам было от него нужно? Может быть, ему пора бы и исчезнуть?»

У меня похолодели руки. Я только сейчас понял: ведь Востряков до последних минут не знал, что Ольга, не дождавшись его, пошла по льду одна. Он не знал, что мы провели наедине с нею какое-то время — до прихода врача, не знал, что я мог рассказать ей всё. Всё!

Андрей Андреевич попытался взять себя в руки. Ещё мгновение, и выражение растерянности исчезло с его лица. Теперь оно изображало недоумение, разочарование, гнев оскорблённого самолюбия.

Он резко повернул ко мне голову и голосом, полным возмущения и обиды, воскликнул:

«Вы предатель, Константин Георгиевич!..»

— Поверьте, — продолжал Гладышев, обращаясь к Завьялову, — если бы вы тогда оказались здесь, поблизости, и не знали бы истинного положения вещей, то, услышав эти искренние, с таким негодованием и пафосом произнесённые слова, вы наверняка поверили бы, что перед ним настоящий предатель! Более того, я убеждён, что в ту минуту Востряков искренне считал меня предателем, как считал бы им всякого, кто посмел бы выступить против него. Он был самовлюблён, эгоистичен, как ребёнок, и готов на всё, как профессиональный убийца… Но не успело замолкнуть эхо этого звонко произнесенного слова «предатель», как Ольга Алексеевна не менее громко крикнула: «Молчать!» И снова это был не её голос, не её вскрик — резкий, как звук револьверного выстрела. И я подумал, что она видит перед собой не Вострякова, а стоящего перед трибуналом дезертира…

«Вы не человек. Вы подонок, — сказала тогда Ольга уже спокойным, каким-то бесцветным голосом. — Вы пользовались знаниями Константина Георгиевича, его умом, его добротой. Вы задумали сбежать, оставить его одного там, на льду, его, старого человека. Вы не решились это сделать раньше, вы боялись его. Но вам повезло. Гладышев был ранен, и теперь для вашего бегства нашёлся благовидный предлог. Да, вы торопились уйти, вы боялись за свою шкуру. Но, едва ступив на берег, пошли в противоположную сторону от базы. Вы хотели, чтобы прошло как можно больше времени, прежде чем вашему учителю сумеют оказать помощь. Вы надеялись на то, что, может быть, ему, истекающему кровью, эта помощь уже не понадобится. Вы были убеждены, что никто вас ни в чём не обвинит: кто может установить, сколько времени вы шли по льду? Вы наверняка знали, что никто из работников вашего института не встретит вас на берегу в такую погоду. Встреча со мной была случайностью».

Востряков слушал её с выражением ужаса на лице. Я подумал, что Ольга Алексеевна преувеличивает. Я не мог поверить, что всё, в чём она обвиняла Вострякова, он сделал сознательно. Быть может, в его трусливой душонке и впрямь червячком копошилась мыслишка, что катастрофа, происшедшая со мной, могла бы стать идеальным выходом для него… Но поверить в то, что Востряков сознательно бросил меня, истекающего кровью, и оттягивал своё появление на базе, — в это поверить я не мог.

Но Ольга Алексеевна была безжалостна.

«Вы начали свою защитительную речь с разговоров о нашем времени, — продолжала она, не давая Вострякову собраться с мыслями и ответить. — Какое оно к вам имеет отношение, нынешнее время?! То, что люди говорят о вас, вы называете сплетнями и кривотолками. Нет, это говорит сама правда, понимаете, сама правда! В прежнее время вас боялись бы, вы могли бы стать одним из тех, за которых другие писали диссертации, доклады, — писали и боялись пикнуть! За вас работали бы люди вроде Гладышева. Они годами, по крупицам собирали опыт, знания, они мёрзли на льду, ветры сбивали их с ног, но они вставали и снова шли, потому что знали свой долг! А вы, вы присосались бы к ним, как пиявка, согревались бы на их теле, сосали бы их мозг. Мы знаем ваши повадки. Вы разжигали бы всюду подозрительность, страх, недоверие к людям. Мы видали таких, как вы! Но, поймите, кончилось время, когда карьеристы преуспевали то тут, то там. Теперь люди стали зорче, искреннее, прямее. Они не терпят ни малейшей фальши, они быстро распознают приспособленцев и карьеристов. Вы допустили ошибку, Востряков, непростительную при вашей расчётливости. Вам вдруг показалось, что наступило ваше время. А оно не ваше. Да вы и сами в душе понимаете, что оно не ваше. Вы просто переоценили себя, свои актёрские способности. Вы, наверно, говорили себе: сейчас время смелых, честных, дерзающих людей, что ж, разве я не подойду по всем статьям? Со стороны всё выглядит отлично: я молод, приехал сюда, на пустынный берег Таёжного, не боюсь трудностей, рвусь в науку, — кому удастся рассмотреть, что у меня там внутри? Кто отличит меня от других, по-настоящему честных, по-настоящему смелых? А вас отличили. Поняли, кто вы такой. Иначе и быть не могло. Потому что наше время — не ваше. Это время Гладышевых — молодых и старых. Время честных людей… Понятно вам это? Я знаю, вы сейчас стоите и думаете только о том, чтобы я подольше говорила. Вам нужно выиграть время, скомбинировать, собраться с мыслями. Так я не дам вам этой возможности, понимаете, не дам! На фронте, когда я пробиралась из тыла врага к своим, мне довелось стрелять в предателей я дезертиров. Сейчас мир, войны нет, и оружия у меня тоже нет, но зато есть вот это!..»