Быть или казаться? - Сергей Львов

Но вернусь к госпиталю. Там я по-настоящему, но, как оказалось впоследствии, не до конца понял, как трудны проблемы атеизма.

Прошло много лет, и я но сталкивался с ними. Но в конце пятидесятых годов я был приглашен в одну из московских редакций на обсуждение почты. Это называлось «час интересного письма». Среди многих писем, о которых рассказали работники редакции, мне особенно запомнилось несколько. Они пришли из разных областей, и во всех говорилось о влиянии служителей культа на молодежь. Тема меня заинтересовала. Я поехал в Ленинград в музей истории религии и атеизма. После поездки в командировку возникла вначале статья об атеистической теме в художественной литературе, а затем и повесть о духовной семинарии «Спасите наши души».

Повесть имела успех. Но куда важнее для своей литературной судьбы я считаю отрезвляющие слова, услышанные от писателя Ефима Яковлевича Дороша.

К тому времени мы были уже больше десятка лет знакомы. Несмотря на разницу в возрасте, в жизненном и литературном опыте, были, смею сказать, дружны. Е. Я. Дорош сочетал безукоризненную вежливость, даже некоторую церемонность с суровой прямотой оценок. Никакие сторонние соображения не могли помешать ему сказать о рукописи или книге, которые ему не понравились, то, что он думает. То, что я писал до повести «Спасите наши души», Е. Я. Дорошу иногда нравилось, иногда оставляло его равнодушным. Прочитав «Спасите наши души», он вознегодовал и сказал мне об этом решительно и прямо. Этот разговор был для меня нелегким, но на нашей дружбе не отразился. Не со всеми замечаниями Е. Я. Дороша я согласился и возражал ему так же откровенно, как он критиковал мою работу. Однако главного в его суждениях я ни опровергнуть, ни отвергнуть не мог. Я не записал тогда этого разговора, знал, что и так не забуду. И не забыл.

— Вы плохо знаете то, о чем взялись писать, — говорил Дорош.

Сам он знал настолько больше меня о той среде, из которой, но моему представлению, вышел мой герой, о том пути, который привел его в семинарию, и о городке, в котором эта семинария находится, и о людях, которые приходят туда, что все мои журналистские блокноты, все конспекты книг, все записи бесед с прототипом главного героя повести, все записи проповедей, слышанных в разных церквах, не могли выдержать его критики, основанной на глубоком знании и истории, и современного состояния проблемы.

Никогда я не думал, что «час интересного письма» продлится для меня долгие годы. И если я сейчас знаю о религии, о вере, о суевериях больше, чем тогда, когда с журналистской «оперативностью», честнее сказать, торопливостью взялся за эту тему, то обязан этим прежде всего Е. Я. Дорошу. Памятному на всю жизнь разговору с ним. И дальнейшему с ним общению.

Мне повезло в жизни на учителей. В школе. В литературной студии Дома пионеров. В ИФЛИ. Дороша — моего покойного старшего друга — я причисляю к главнейшим из своих учителей. Горжусь тем, что мне довелось слышать от него не только суровую критику, но и похвалу. Его книги для меня были, есть и навсегда останутся настольными. Особенно небольшая книга «Живое дерево искусства», которая «томов премногих тяжелей».

Каждому, кого интересует история родной страны, связь времен, соки, которыми питается живое дерево искусства, стоит не просто прочесть, а читать и перечитывать эту книгу. А читатели, которых занимают проблемы атеизма, найдут в ней страницы, на мой взгляд, образцовые с точки зрения того, как, с какой трезвостью, чуткостью и осторожностью надобно писать о вопросах веры, обо всем том, что упрощенно называется «религиозными пережитками» и за чем стоит область тонких и сложных душевных движений. И тут я отступаю в сторону, чтобы привести отрывки из книги «Живое дерево искусства».

Посмотрев в театре «Современник» пьесу «Без креста» — инсценировку повести В. Тендрякова «Чудотворная», Е. Я. Дорош написал об этом спектакле статью, тонкости и точности которой может позавидовать любой театральный критик. Он проанализировал не только то, о чем написано в повести и что было показано на сцене, но и жизненные явления, породившие книгу, пьесу, спектакль. Итак, слово Е. Я. Дорошу. Процитировав слова Маркса: «Религия — это вздох угнетенной твари, сердце бессердечного мира, подобно тому как она — дух бездушных порядков. Религия есть опиум народа», он пишет:

«И хотя мир, в котором мы живем, не бессердечен, и порядки, установленные нами, не бездушны, сами по себе бессердечие и бездушие еще существуют. Мы упразднили угнетение человека человеком, но болезнь, несчастье, одиночество, бытовое неустройство и даже обыкновенная скука тоже ведь угнетают, вызывают потребность у обессилевшей под их гнетом твари облегченно вздохнуть, потребность в опиуме. „Упразднение религии, как иллюзорного счастья народа, — писал далее Маркс, — есть требование его действительного счастья. Требование отказа от иллюзий о своем положении есть требование отказа от такого положения, которое нуждается в иллюзиях“. Что до всего народа, то в 1917 году народы Российской империи решительно изменили положение, до того времени нуждавшееся в иллюзиях, принялись строить действительное счастье и тем самым постепенно упразднять необходимость в счастье иллюзорном, то есть поступили сообразно с мыслями Маркса. Однако если взять отдельного человека, украшающего цепи горестей и неудач фальшивыми цветами веры в бога, как назвал религию Маркс, то этим своим спектаклем, по разумению моему, театр не только срывает фальшивые цветы, но и вкладывает в протянутую руку цветы живые».

И долгое путешествие по маршруту ван Галена, и поездка в ГДР, и утренние проповеди по радио, и встреча с берлинской студенткой — все это заставило меня еще раз ощутить, как прекрасна книга Ефима Дороша «Живое дерево искусства» и какой силой может и должна она стать в наших идейных спорах. Дорошу в высокой степени было свойственно уважение к прошлому, основанное на глубоком его знании (а не умиление, основанное на самоуверенном полузнании), почитание русских национальных традиций в литературе и искусстве, сочетавшееся с высоким уважением к национальным традициям других народов. Не случайно в книге обе эти статьи стоят рядом. Нерасторжимо слиты в его книге эстетическое и этическое начала. Безнравственное не может быть прекрасным, утверждает книга. Безнравственное обречено, как обречены все попытки, вопреки исторической правде и народной памяти, превратить в «положительного героя» Ивана Грозного. Но начав говорить об этой книге, я, вероятно, не смогу остановиться. Особенно потому, что многие из этих статей зарождались на моих глазах.

Словом, продолжая мой ответ на вопрос берлинской студентки: «Как вы, убежденный атеист, понимаете бессмертие?» — я бы сказал так: «Вы изучаете русский язык? И даже можете свободно читать по-русски? Очень хорошо! Тогда почитайте книгу замечательного советского русского писателя Ефима Дороша. Там вы найдете ответ на вопрос: почему атеисту не страшно жить без веры в личное бессмертие, в бессмертие в боге. Там вы прочитаете, какую нравственную силу дает атеисту знание истории и живое ощущение связи времен. А когда вы прочитаете эту книгу и другие книги этого писателя, особенно его „Деревенский дневник“, вы напишите мне, и я отвечу вам и расскажу о том, как вся жизнь этого писателя, вплоть до смерти и похорон, вплоть до того, что говорили о нем на поминках люди — от лечившего его врача до его сотрудников по редакции, от шофера, который возил его на чиненой и перечиненной „Победе“, до колхозницы, о которой он писал в своем „Деревенском дневнике“, было подтверждением того, что бессмертие в единстве слова и дела. Он жил, как писал. Он писал, как жил. С верой в живую связь времен, в которой нет ничего мистического».

Путешествие мое продолжается.

Стою перед картиной неизвестного русского художника первой половины прошлого века.

…Берег реки. Костер. Вокруг костра оборванные мужики в шляпах, напоминающих котелки. Только судя по тому, как шляпы написаны, они не жесткие, а мягкие, шершавые, словно бы валяные. За ленты заткнуты черенки ложек. Подписи под картиной нет.

Стою перед картиной, гадаю, кто эти люди? Крестьяне? Рыбаки? Бродяги?

А ведь можно с уверенностью предположить — бурлаки. Почему? Да потому, что деревянная ложка, черенок которой воткнут за ленту валяной шляпы — такая шляпа называлась «шпилек», — в первой половине прошлого века была на Волге и на Каме не просто предметом обихода, а опознавательным знаком бурлака, если угодно, его эмблемой, его гербом. Называлась такая ложка «бутыркой».

По ложке-бутырке, заткнутой черенком под ленту шляпы-шпилька, купцы-наниматели отличали в ярмарочной толпе бурлаков, по ней узнавали бурлаки своих собратьев. И вот нам уже не нужна подпись. Мы и без подписи знаем: на картине изображен привал бурлаков. Приблизило это нас, хотя бы на шаг, к пониманию картины? Думается, что да. Во всяком случае, к пониманию ее сюжета.