Небо остается чистым. Записки военного летчика. - Сергей Луганский

Догнал я немца в самой верхней точке. Он, конечно, и не ожидал погони. Не выходя из вертикального положения, я из всех пулеметов расстрелял вражескую машину почти в упор. «Фоккер» опрокинулся и задымил.

Это была удача! Сбить подряд два расхваленных немцами «фоккера»!

А бой не затихал. В небе настоящая вакханалия. То и дело проносятся с ревом самолеты. Мельком узнаю по номерам машины своего полка. Много и других,- соседей. Сейчас здесь все перемешалось. Немецкие истребители, пестрые, с красочными очень заметными эмблемами, сильно выделяются в свалке. За ними, за раскрашенными ведется настоящая охота.

Мне видно, как несколько наших самолетов, дымя потянулись к земле. А там, в самом низу, невысоко над землей белеют бутончики парашютов. Ветер спокойно сносит их в сторону. В сегодняшнем бою, пожалуй, одно хорошо: за выбросившимися летчиками нет охоты – не до них

Ощущение от перегрузки все еще дает себя знать Недаром в летчики отбирают особенно придирчиво. Слабый человек на вертикальном маневре может потерять сознание Справиться со слабостью помогает непередаваемое ощущение разгоревшегося боя, ощущение близкой и постоянной опасности. В таких условиях просто нельзя себе позволить ослабить внимание. И я чувствую, как все мои силы, вся воля сосредоточиваются в руках и глазах: летчик сжимает штурвал и смотрит, смотрит, стараясь углядеть за всем.

Небольшая передышка все же не помешает, и я благоразумно не забираюсь в самую гущу свалки. Кружусь в сторонке, высматривая, не отколется ли кто. Кажется, есть. Вот показался немец, тоже из осторожных: ищет, принюхивается. Меня он пока не видит. Что ж, верный шанс. Делаю быстрый маневр и сразу захожу в хвост. Близко вижу заклепки, черный крест и свастику вражеской машины. С наслаждением нажимаю гашетку, но… Что это? Пулеметы и пушка молчат. Молниеносно перезаряжаю, снова жму,- снова ни одного выстрела. Испортились? Ах, черт! Ах… И я, как только можно, принялся ругать своего техника по вооружению Гришу Абояна. Очевидно, в спешке он не проверил исправность пулеметов и пушки.

В тот момент мне и в голову не могло прийти, что ведь только что, несколько мгновений назад, исправно работали и пушка и пулеметы. И я на чем свет стоит честил бедного техника.

Однако выходить из боя не следует, хотя бы по той причине, что опытный враг сразу же заметит твою беспомощность. И я принялся «темнить»: атаковал, маневрировал, старался помочь товарищам. Но, совсем безоружному, мне удалось счастливо закончить бой. Вернулся я вместе со всеми.

Зато на аэродроме, едва приземлившись, я обрушился на техника с самой непечатной бранью. Узнав, в чем дело, Гриша побледнел. Он понимал, какой опасности подвергался летчик по его вине.

– Не может быть, товарищ капитан!- крикнул он.- Я сейчас проверю.

Не успел я вылезти из кабины, как Гриша уже занялся вооружением.

– Раньше надо было проверять! Раньше,- ворчу я, прохаживаясь возле самолета.

– Товарищ капитан!- радостно крикнул сверху Гриша.- У вас все в порядке!

– Да как все в порядке!- снова вспылил я.- Тебе же говорят…

– Да у вас весь боезапас расстрелян, товарищ капитан!

– Расстрелян? – сразу сникаю я. Такая простая мысль почему-то и в голову не приходила. Я смотрю на оскорбленное лицо техника и понемногу успокаиваюсь. А техник уже спрыгнул на землю и старается не смотреть в мою сторону. Он оскорблен, обижен, с преувеличенным вниманием чистит руки.

– Извини, Гриша. Я как-то… Сам понимаешь. Ну… сорвалось. Извини, брат.

– Ладно, товарищ капитан! Чего уж… Я бы и сам, если такое случилось. А сегодня вон что творится. Тут и отца родного… Идите, товарищ капитан, в столовой уже все готово.

Мне хочется рассказать ему о той досаде, которую я сейчас испытываю, понимая, что упустил еще один наверняка обреченный фашистский самолет.

– Ведь он у меня в прицеле торчал! Кулаком бы ударил! Представляешь?

Гриша сочувственно кивает головой и цокает языком.

Помимо досады об упущенной возможности сразить еще одного врага я уже ничего не чувствую. Странно, что, едва я ступил на землю и немного поругался с Гришей, моментально забылось ощущение опасности, которое охватило меня, когда я, нажав на гашетки, не услышал выстрелов. Тогда, у безоружного перед врагом, это чувство было очень острым. Теперь же – только вспоминается…

– Идите в столовую, товарищ капитан.

Гриша все-таки обижен, хоть и скрывает это. Раскаяние мое велико, и мне хочется сказать, убедить его в этом. Техник он великолепный, и мне, конечно, прежде чем налетать на него с такими нелепыми обвинениями, следовало бы… Хотя, действительно, как тут удержишься? Нервы совершенно износились. И, кстати, не только у меня. Замечаю, что ребята стали раздражительными, некоторые плохо спят по ночам. Одно у всех утешение, что скоро спадет это предельное напряжение. Немецкое наступление захлебывается, удары все слабее. Говорят, на главном направлении гитлеровцы уже остановились, выдохлись. Что ж, значит, скоро пойдем в наступление мы. А когда наступаешь, дерешься веселей…

Остановившись посреди поля, я наблюдаю, как возвращаются мои товарищи. Узнаю знакомые машины. Вот неподалеку остановилась командирская машина. Федор Телегин тяжело спрыгнул на землю и устало стянул шлемофон. День сегодня выдался как никогда. Я подождал Федора, чтобы вместе идти в столовую.

Вернулась из боя эскадрилья майора Николая Дунаева. Еще крутились пропеллеры, когда Дунаев откинул фонарь, и на плоскость из кабины весело выпрыгнула маленькая собачка. Высунув язык, она подбежала к краю плоскости и заглянула вниз. Ухо и хвост ее задорно торчали. Это была обыкновенная дворняжка.

Откуда вдруг появилась в полку собачонка,- сейчас трудно сказать. Скорее всего, ребята подобрали ее в каком-нибудь разбитом или сожженном населенном пункте, которых так много попадалось на нашем пути. Была она еще очень мала, слаба и беззащитна. Видимо, беззащитность маленького неокрепшего щенка и подействовала на отзывчивое сердце Николая Дунаева. Майор попросил на кухне молока, накормил собачонку, а спать устроил в собственном шлемофоне. Так дворняжка и прижилась в эскадрилье майора Дунаева. В свободные минуты, отдыхая от боев, летчики с удовольствием забавлялись с ласковым пушистым щенком. В его прыжках, повизгивании, в том, как он бросался на людей с веселым щенячьим лаем и ласкал загрубелые руки летчиков своим теплым бархатным язычком было что-то домашнее, давно прошедшее, но очень близкое и дорогое сердцу.

Однажды Николай Дунаев рискнул взять собачку с собой на вылет. Не знаю, как им пришлось в кабине во время боя, но, видимо, дворняжка показала себя с самой лучшей стороны, потому что с тех пор командир эскадрильи постоянно брал ее с собой в кабину самолета.