Нам нужно поговорить о Кевине - Лайонел Шрайвер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И все же среди всех нас существует молчаливое соглашение: вы не хотите знать деталей того проступка, который привел сюда юного родственника женщины, сидящей на соседнем стуле. Несмотря на то что правонарушение, о котором идет речь, во многих случаях является самым публичным событием в семье, в этой комнате мы словно сговорились придерживаться той благопристойной точки зрения, что все напечатанное в разделе местных новостей в «Таймс» или на первой полосе в «Пост» – это частное дело. О да, некоторые матери время от времени выслушивают от сидящих рядом истории о том, что Тайрон не крал этот CD-плеер или он просто подержал у себя принадлежавший другу килограмм дури, но потом другие матери поглядывают друг на друга с кривой улыбкой, и довольно скоро мисс «Мы Исправим Эту Несправедливость» прекращает подобные разговоры. (От Кевина я знаю, что внутри тюрьмы никто не говорит, что невиновен. Вместо этого они выдумывают гнусные преступления, за которые их так и не поймали. «Если бы половина из этих задротов говорила правду, – устало промямлил он месяц назад, – большая часть людей в стране была бы мертва». Ведь Кевин много раз заявлял, что именно он устроил тот четверг, и новоприбывшие ему не верят: «А я – Сидни Пуатье[147], чувак». Судя по всему, одного такого скептика он за волосы притащил в библиотеку, чтобы подтвердить свои притязания при помощи старого экземпляра «Ньюсуик».)
В общем, сегодня меня поразило спокойствие этой молодой женщины. Вместо того чтобы чистить ногти или выковыривать старые чеки из сумочки, она сидела ровно, руки ее спокойно лежали на коленях. Она смотрела прямо перед собой, наверное, в сотый раз перечитывая плакат о профилактике СПИДа. Надеюсь, никому не покажется, что я говорю как расистка – в наши дни никогда не знаешь, кого что может обидеть, – но мне думается, что у темнокожих людей очень хорошо получается ждать, словно они унаследовали ген терпения вместе с серповидным эритроцитом[148]. В Африке я тоже это замечала: местные жители, дюжинами сидящие или стоящие на обочине в ожидании автобуса – или еще хуже, не ждущие ничего конкретного, – никогда не выглядели беспокойными или раздраженными. Они не срывали травинки и не жевали их нежные кончики; не рисовали бесцельно картинки в сухой красной глине при помощи носков своих пластиковых сандалий. Они были спокойны и присутствовали в настоящем моменте. Это экзистенциальное качество – способность просто существовать во всей полноте, которая, как я имела возможность наблюдать, ускользала от некоторых весьма хорошо образованных людей.
В какой-то момент она подошла к стоявшему в углу торговому автомату. Наверное, на нем горел индикатор «только сумма без сдачи», потому что она вернулась и спросила, не разменяю ли я доллар. Я кинулась проверять все карманы и каждую щель в сумке, так что к тому моменту как я наскребла монеты, она, наверное, уже пожалела, что спросила. Я сейчас так редко имею дело с незнакомыми людьми – я по-прежнему предпочитаю бронировать рейсы в самом дальнем кабинете турагентства, – что даже такие мелкие события вызывают у меня панику. Может, мне просто отчаянно хотелось оказать положительное влияние на чью-то жизнь, и пускай это будет лишь сумма на покупку батончика Mars. По крайней мере этот маленький обмен положил начало нашему общению: в благодарность за то, что с моей стороны казалось таким беспокойством, она заговорила со мной, вернувшись на свое место.
– Наверное, мне следовало бы принести ему фрукты. – Она виновато взглянула на упаковку M&M’s на своих коленях. – Но господи, вы же знаете, что он ни за что не стал бы их есть.
Мы обменялись сочувственными взглядами, вместе поражаясь тому, что дети, совершающие взрослые преступления, все еще являются маленькими сладкоежками.
– Мой сын утверждает, что еда в Клэвераке – это «помои для свиней», – проявила инициативу я.
– Ох, мой Марлон тоже только и делает, что жалуется. Говорит, что это «не для человеческого потребления». А вы слышали, будто в булочки кладут селитру? (Источником этих бородатых слухов а-ля пионерский лагерь наверняка служит юношеское тщеславие: подростковые неумеренные чувственные потребности якобы настолько неукротимы, что требуют подавления скрытыми методами.)
– Нет, «свиные помои» – это все, что я смогла из него вытянуть, – ответила я. – Но Кевин никогда не интересовался едой. Когда он был маленьким, я боялась, что он уморит себя голодом, пока не вычислила, что он ест только тогда, когда я на него не смотрю. Ему не нравилось, когда люди видели, что ему это необходимо – как будто голод был признаком слабости. Так что я оставляла сэндвич там, где он точно его найдет, и уходила. Это было похоже на кормление собаки. Из-за угла я видела, как он запихивает его в рот в три укуса, оглядываясь, чтобы убедиться, что никто его не видит. Однажды он заметил, что я подглядываю, и выплюнул его. Он взял полупережеванный хлеб с сыром и размазал по стеклянной двери. Он к ней прилип. И я оставила его там на долгое время. Сама не знаю почему.
Глаза моей собеседницы, до того бывшие внимательными, потускнели. У нее не было никаких причин интересоваться диетическими наклонностями моего сына, и теперь она, похоже, жалела, что заговорила со мной. Прости, Франклин; просто я целыми днями почти ни с кем не разговариваю, а если начинаю говорить, то слова льются потоком, как рвота.
– В любом случае, – продолжила я чуть более обдуманно, – я предупредила Кевина, что, когда его переведут в тюрьму для взрослых, еда точно станет гораздо хуже.
Глаза женщины сузились.
– Ваш мальчик не выйдет на свободу в восемнадцать? Как жаль.
Обходя запретную в комнате ожидания тему, этими словами она хотела сказать: он, должно быть, сделал что-то плохое.
– Нью-Йорк довольно снисходителен к несовершеннолетним преступникам, – сказала я. – Но даже в этом штате дети должны отбыть не менее пяти лет за убийство, особенно если убиты семь учеников старшей школы и учитель английского языка.
Ее лицо изменилось, и я добавила:
– Ах, да, еще работник столовой. Может, у Кевина все же более сильные чувства по отношению к еде, чем я думала.
Она прошептала:
– К.К.
Я почти услышала, как в голове ее завертелись шестеренки и как она лихорадочно ухватилась за все, что я сказала до этого и к чему она прислушивалась лишь вполуха. Вот теперь у нее была причина интересоваться тайным аппетитом моего сына – и его «музыкальными» предпочтениями в виде немелодичной какофонии, случайно сгенерированной компьютером, и бесхитростной маленькой игрой, в которую он играл, когда писал школьные сочинения, используя только трехбуквенные слова. То, что я сейчас сделала, было трюком, используемым на вечеринках. Внезапно у нее не нашлось слов, но не потому что я ее утомила, а потому что она оробела. Если бы из оброненных мной слов она могла торопливо накопать горсть мрачных разрозненных деталей, на следующий день она преподнесла бы их по телефону своей сестре словно рождественскую корзину.
– И никто иной, – сказала я. – Забавно, когда-то К.К. означало «кремовый кекс».
– Должно быть, это… – Она замолчала. Я вспомнила, как однажды в самолете меня бесплатно пересадили в первый класс, и я оказалась рядом с Шоном Коннери. Лишившись дара речи, я не смогла придумать ничего лучшего, кроме как сказать: «Вы – Шон Коннери», о чем он, ясное дело, знал.
– Должно быть, это т-тяжкий крест, – с запинкой сказала она.
– Да, – ответила я. У меня больше не было нужды привлекать ее внимание – мне это уже удалось. Я была в состоянии контролировать внезапный позыв к болтовне, который за несколько минут до этого поставил меня в неловкое положение. Сидя на повторяющем форму тела оранжевом стуле, я испытывала странное ощущение, буквальным выражением которого стал невероятный физический комфорт. Казалось, для меня исчезла всякая обязанность выражать ответный интерес к положению сына этой женщины. Теперь я была безмятежной стороной беседы, той, которой нужно оказывать
