Том 3. Растратчики. Время, вперед! - Валентин Катаев

— Да, да. Совершенно верно. Ах да! Товарищ Винкич. Ради бога, простите. Винкич, как же.

— Сербская фамилия. У меня отец из сербов. Так вот, Георгий Васильевич, очень хорошо, что я вас встретил. Впрочем, простите, может быть, вы заняты? Обдумываете? Наблюдаете?

— Обдумываю? Да. Отчасти я обдумываю и наблюдаю, но в общем я не занят. Наоборот. Мне очень приятно. Я, знаете ли, сказать по правде, совсем тут растерялся. От меня газета ждет очерка, а я буквально не знаю, с какого конца начать.

— Да. Сразу все охватить почти невозможно.

— А вы здесь сколько времени обретаетесь?

— Полтора года. Безвыездно.

— Ого! Фю-фю! — Георгий Васильевич посвистал. — Вот это ловко. И что же, скажите, полтора года тому назад здесь действительно была голая степь?

— Абсолютно голая степь. Пустое место. Жили в палатке.

— Признаться, я именно с этого и собирался начать. Просто так: «Полтора года тому назад здесь была голая степь. Жили в палатках».

Винкич скромно опустил синие ресницы.

— Видите ли, Георгий Васильевич, у нас тут побывало множество литераторов. (Конечно, не такого масштаба, как вы…) И все они обязательно начинали так: «Полтора года тому назад здесь была голая степь». Это… путь наименьшего сопротивления.

— Да, это очень досадно.

— Однако, Георгий Васильевич, у меня дело.

Корреспондент РОСТА вытащил из бокового кармана потертой кожаной куртки блокнот (подкладка куртки была байковая, серая).

— Какова ваша точка зрения на харьковский рекорд?

— А разве в Харькове был какой-нибудь рекорд? Это очень интересно.

— Как же. Вчера в газете. Разве вы не читали? Мировой рекорд.

— Мировой! Что вы говорите! То есть я, конечно, читал. Но, вероятно, не обратил внимания. И, согласитесь сами, Харьков… А меня сейчас главным образом интересует, так сказать, местный материал…

Георгий Васильевич осторожно пощупал пальцами воздух.

Винкич стоял перед ним серьезно, опустив голову.

— Видите ли, Георгий Васильевич, — мягко сказал он, — в таком случае я вам в двух словах объясню.

Он точно, коротко и почтительно объяснил Георгию Васильевичу историю и значение харьковского рекорда.

— Так что, — прибавил он, — перед нашим строительством, Георгий Васильевич, возникает очень серьезный вопрос об использовании харьковского опыта и о возможности идти дальше по этому пути. И мне очень интересно узнать ваше личное мнение: должны ли мы вступать в соревнование с Харьковом и ставить новый мировой рекорд или не должны?

— Натурально, должны! — воскликнул Георгий Васильевич. — Как же еще! Ведь это, насколько я понимаю, выходит соревнование с Харьковом. А значение социалистического соревнования — огромно. Это общеизвестный факт. Они — триста шесть, а мы — триста семь… Они триста семь, а мы триста восемь… И так далее. Натурально.

Винкич кивнул головой.

— Стало быть, вы — за?

— Вот чудак. Какие же могут быть сомнения?

— Сомнения есть.

— То есть?

— Общественное мнение резко разделилось. Имеются горячие сторонники рекорда. Имеются не менее горячие противники. Я очень рад, что вы оказались в числе сторонников. Нам, вероятно, придется здорово драться.

— Позвольте… Я не совсем… То есть как драться? Мое мнение — чисто субъективное… Я, как вам известно, не специалист по бетону, я, так сказать, объективный наблюдатель, не больше… Так что, извините, я не могу нести никакой ответственности, а тем более, как вы выражаетесь, «драться». И потом, почему именно «драться»? С кем «драться»?

Винкич поднял на Георгия Васильевича бледное лицо. Его глаза были черны, блестящи и спокойны.

— Видите ли, Георгий Васильевич, — мягко сказал он, — у нас на строительстве такое положение, что каждый, даже самый маленький, вопрос приобретает громадное принципиальное значение. Нельзя быть нейтральным. Нужно обязательно иметь какую-нибудь определенную точку зрения и драться за нее до последней капли крови. Я, например, полтора года дерусь изо дня в день.

— Позвольте, дорогой товарищ, но какое же это может иметь отношение к харьковскому рекорду! Вопрос, кажется, совершенно ясен.

— Ясен, но не совсем. В том-то и дело. Зачем далеко ходить? Например, товарищ Налбандов. Я только что с ним говорил. Вы знаете товарища Налбандова?

— Налбандов?. Да, да… Знакомая фамилия. Налбандов, Налбандов… Позвольте — это такой в черном кожаном пальто, с громадной оранжевой палкой, с этакой смоляной бородой?. Как же, как же… Он меня возил по строительству. Инженер Налбандов. Замечательный инженер. Знаток своего дела. Крепкий парень.

Георгий Васильевич с особенным удовольствием произнес эти слова — «крепкий парень». Он их недавно услышал и отметил в книжечке как образец фольклора.

— Да… товарищ Налбандов, — сказал он с ударением, — крепкий парень. Очень крепкий.

Винкич тонко усмехнулся. Но усмехнулся как-то одними губами. Глаза его оставались черны, спокойны и даже немного печальны.

— Так вот, видите ли, Георгий Васильевич, должен вас предупредить, что инженер Налбандов категорически против всяких подобных экспериментов.

— Что вы говорите? Как странно! Но почему же?

— Инженер Налбандов считает все эти рекорды технической безграмотностью.

— Позвольте, а Харьков? Как же в таком случае Харьков? Н…не понимаю.

— Этого уж я вам не могу сказать.

— Но, позвольте, есть же какие-нибудь доводы?

— Довод Налбандова, по-видимому, один… Дело в том, что каждая бетономешалка снабжена особым паспортом фирмы, в котором точно указана предельная норма выработки жидкого бетона. Так вот, по данным паспорта, на каждый замес полагается не меньше двух минут. Следовательно, в час максимум можно сделать тридцать замесов, а в восьмичасовую смену — двести сорок, не больше.

— А Харьков сделал триста шесть? Как же он умудрился?

— Налбандов считает, что это насилие над механизмом, технический фокус, трюк, «французская борьба»… Что таким образом мы быстро износим все наши механизмы. Скажем, вместо десяти лет бетономешалка продержится шесть-семь — не больше.

— А что ж… Вы знаете… Налбандов прав. А?

— Вы меняете свою точку зрения?

— Да, но вы сами понимаете. Это новое обстоятельство… Оно в корне меняет дело… Нельзя же, в самом деле, так варварски обращаться с дорогим импортным оборудованием…

— А Харьков?. — коротко спросил Винкич. — Ведь в Харькове, очевидно, перед тем как решили идти на рекорд, были те же самые сомнения. И, однако, рекорд поставили? Там ведь тоже не дураки сидят.

— Н-да-с… Незадача… Там, конечно, тоже люди… Не дураки…

— Так как же, Георгий Васильевич? Ваше мнение?

— Вы как-то уж чересчур прямо. С одной стороны, конечно, соревнование, увеличение темпов. А с другой — нельзя же, батенька, и механизмы так изнашивать. Помилуйте, вы сами говорите, что вместо десяти лет — шесть лет.

— Ну так что же?

— То есть как что же?

— Георгий Васильевич, посудите сами, что нам важнее: в четыре года кончить пятилетку или сохранить на лишние четыре года механизм? Чем скорее разовьется наша промышленность, тем меньше для нас будет иметь значение амортизация: механизмов новых, своих наделаем. Ведь так?

— А что ж… Вы знаете… Это — резон… Пожалуй, вы и правы… А?.

— Вы опять меняете свою точку зрения.

— Ну да. Но это вполне естественно. Это новое соображение. Оно в корне меняет дело… В конце концов машины для социализма, а не социализм для машин…

— Значит, вы — за? Вы даете свою подпись?

Георгий Васильевич растерянно посмотрел на Винкича.

— Какой вы, честное слово… странный. Ну как же я могу… вдруг — подпись… А вдруг там что-нибудь не так… Какое-нибудь новое обстоятельство… Я ведь не специалист… И зачем вам моя подпись?

— Нужно, Георгий Васильевич. Очень нужно. Вы даже не представляете себе, какая здесь драка будет. Мы будем телеграфировать в центральную прессу. И ваше имя имеет большой вес…

Георгий Васильевич был польщен. Он скромно улыбнулся.

— Ну что вы! Что вы! Какой там вес! Может быть, в области литературы… Какой-нибудь протест… Письмо Ромену Роллану… Но в области бетона…

— Во всех областях, — быстро и умоляюще сказал Винкич. — Во всяком случае мы будем рассчитывать на вашу поддержку. Сейчас я должен еще сходить на участок. Нужно кое-кого повидать. Кстати, не желаете ли со мной? Может быть, вам на месте станет несколько яснее?

— Пожалуй. Только ведь я не специалист… Вы, пожалуйста, введите меня в курс… Будьте моим чичероне. Тем более что в номере совершенно невозможно. Шестьдесят градусов. Честное слово. Прямо Сахара.

XXV

Маргулиес ясно представил себе, какие были котлеты. Котлеты были большие, черные. Пюре — облито коричневым соусом.