Атаманша Степана Разина. «Русская Жанна д’Арк» - Виктор Карпенко

Боярин еще больше посмурнел, крючковатые, тонкие пальцы его нервно забарабанили по столу.

– Кто еще что скажет? – спросил он.

– Дозволь мне слово сказать? – подал голос воевода арзамасский.

– Ну!

– От ведчиков, от приезжих людей разного чину стало мне известно, что шатость великая от воровских казаков учинилась повсюду: и в Лыскове, и в Мурашкине, и в Саранске, и в Темникове, и в других местах. А пуще того, боярин Юрий Олексеевич, недалече отсюда, под селом Путятино, собралось воров великое множество и идти хотят на Арзамас. А когда пойдут, то мне не ведомо. В атаманах у них Андреян Васильев и касымовский мурза Буршиг Бубенов.

Долгорукий встал из-за стола и прошелся по горнице. Оглядел в напряжении застывших воевод, сказал:

– Довольно вам в крепости сиднем сидеть, пьянствовать да любодейничать. Ноня быть вам до ночи к походу готовыми. Ты, воевода, – кивнул он Леонтию Шайсупову, – стрельцов своих готовь, тож пойдут, а ты, князь Константин, отбери по сотне от каждого приказа и поставь над ними полуголову Семена Остафьева.

– Разреши, воевода, взять с собой еще два конных рейтарских полка, – поднялся из-за стола князь Щербатов.

– Войска и так достанет! А ты, князь, я гляжу, тоже в поход собрался?

– А как же иначе?

– Нет, князь! Ты мне здесь надобен. Федор Леонтьев войско поведет, – и, махнув рукой, Юрий Долгорукий отпустил воевод готовиться самим и готовить своих ратников к походу.

2

Мотя не находил себе места. Он видел, как пришли царские полки, как с крестами и образами соборными встречали боярина Юрия Долгорукого, посланного царем в Арзамас для суда и расправы над повстанцами, как с первого дня их прихода за городом на Ивановских буграх стали ставить виселицы, готовить колоды, свозить колья. Ни ласки жены, ни милый сердцу лепет ползающего по полу сына, ни увещевания матери не внесли в его мечущуюся душу облегчения. Все существо его рвалось в Темников, туда, где были его товарищи, где уже, может быть, лилась кровь.

Когда кругом все рушилось, когда ненависть мужицкая к своим угнетателям выхлестнулась наружу и запылала пожарами, Мотя не мог уже мириться с тихим семейным житьем, с сидением в лавке, с разговорами о товарах, доходах, ценах, мириться с сытой размеренной жизнью. Он и раньше не раз заводил разговоры о своем желании уйти к гулящим, но уступал уговорам жены и, побушевав, стихал. Теперь же Иринка, видя, что никакая сила не удержит Матвея подле нее, исподволь готовила Дарью Дмитриевну к тому, что и Мотя, и она сама уйдут в ватагу. Одно только удерживало ее от этого шага – сын! Сердце обливалось кровью, когда, глядя на его розовощекую мордашку, она думала, что придется с ним расстаться, даже хотя бы на время. Но Иринка не могла оставить одного и Матвея, понимая, что со своим горячим и безрассудным нравом он без нее вряд ли останется в живых. В то, что можно погибнуть самой, Иринка не верила и даже не могла себе этого представить. Жизнь бурлила в ней. Молодость не думает о смерти, а Иринка верила в свою счастливую судьбу. Вот и сейчас, латая проносившуюся на локте Мотину рубаху, она исподволь поглядывала на него, видя, как он тяжело вздыхает, поглаживая русую головку сидящего у него на коленях сына и никак не решаясь сказать ей о своем уходе к гулящим.

Дверь с шумом отворилась, и в горницу стремительно влетел Иван. Он заметно подрос, раздался в плечах и, войдя в возраст, обещал быть таким же высоким и сильным, как и старший брат.

– Двери затвори! – всплеснула руками Иринка. – Мальца застудишь, чай, не лето!

Иван отмахнулся и, сияя лицом, воскликнул:

– Дядька Олег идет следом.

Мотя удивился услышанному, ибо давно побратим не заходил к нему в гости. Он встал, опустил сына на пол и пошел было встречать гостя, но Олег стоял уже на пороге. Одет он был по-походному, при оружии.

Побратимы обнялись.

– Здравствуй, красавица! Хорошеешь все день ото дня, – приветствовал он Иринку.

Та, зардевшись от похвалы и приветливо улыбнувшись, поклонилась.

– Проходи в горницу, Олег Михайлович, – певуче растягивая слова, пригласила Иринка, – гостям всегда рады, а тебе, как родному, всей душой!..

Олег, прислонив к стене бердыш и отстегнув от пояса саблю, которой тут же завладел Иван, прошел в горницу.

Увидев чужого, Егорушка захныкал, потянулся ручонками к матери.

– Ты чего же, крестник, не признал меня? – глухо смеясь, подхватил малыша на руки Олег. – А ну, дай-ко я на тебя погляжу, каков ты вырос богатырь!

Малыш перестал плакать и, вцепившись стрельцу в бороду, весело рассмеялся.

– Так его, так, – радуясь за сына, сквозь смех воскликнула Ирина, – попотчуй крестного отца, а то забыл он нас совсем, не дозовешься в гости.

Передав Егорушку матери, Олег сел на лавку к столу, за которым уже сидел Мотя, чувствуя, что тот на ночь глядя пришел неспроста.

Положив тяжелые свои кулаки перед собой, Олег глухо проронил:

– Проститься, брат, с тобой пришел, ухожу в ночь походом.

– Не на Темников ли? – встревожился Матвей.

– Нет! В село Путятино, на Андрюшку Васильева воевода Леонтьев ведет.

– Началось! – тяжело вздохнул Мотя. – Теперь полетят головы, польется кровушка… а я тут штаны на лавке сидючи протираю! Иринушка! – позвал он жену. – Слышала, стрельцы арзамасские в поход нарядились, с мужиками рубиться идут.

– Неужто? – всплеснула она руками. – А как же ты, Олег Михалыч? Ужель рука на ближнего своего поднимется?

– А как быть прикажешь? – пожал плечами стрелец, – уйти к повстанцам не могу, сама знаешь, детишки в избе мал-мала меньше по лавкам сидят. Я уйду, на них да на Настюшке моей гнев боярский отольется. Вот потому и иду на мужиков, а придется ли боем бить, не знаю, как Бог положит…

– Чего же вы гостя за пустым столом принимаете? – еще с порога запричитала Дарья Дмитриевна, занося в горенку в берестяном ведерке еще дымящееся, только что из-под коровы молоко. – Иринушка, доченька, а ну, быстренько собирай на стол, гость в избе!

Стрелец торопливо поднялся из-за стола.

– Благодарю! Уж ты, Дарья Дмитриевна, не хлопочи, тороплюсь я. Проститься вот зашел с братом. Может, и не свидимся боле. В поход ноня ухожу.

– И я, матушка, тоже ухожу. Нет моих сил больше дома сидеть, – наконец решившись, выпалил Матвей.

– Мотя! Иринушка! Да как же это? – обмерла Дарья Дмитриевна.

– И я, матушка, с Матвеем тоже ухожу, – тихо добавила Ирина.

– И ты? – голос у Дарьи Дмитриевны осекся, губы задрожали. – А как же Егорушка?

Ирина, прижав к груди сына, залилась слезами.

– Да бабье ли это дело саблей махать? – дрожа голосом, принялась увещевать Ирину Дарья Дмитриевна. – Ты что же, мальца осиротить хочешь? Нет бы мужа подле себя удержать, так она сама за ним к черту в пасть… Не пущу! – уже тверже выкрикнула Дарья Дмитриевна. – Мотька пусть себе шею ломает, а тебя не пущу! Никто мать дитю не заменит! А ты, детина неразумная, вымахал под небеса, а ума не набрал, – набросилась она с попреками на сына. – Загубить нас всех хочешь? «Нет сил больше дома сидеть!» – перекривила она Матвея. – А как хватятся тебя? Ни меня, старую, ни детишек малых не оставят в покое, а то и жизни лишат, время-то ноня вон какое, ни правого, ни виновного не отличают – всех разом под корень!

– Верно! Верно! – поддержал Дарью Дмитриевну Олег. – Нечего ему свою голову под стрелецкие пули да бердыши подставлять, пусть дома сидит, – и, обняв Матвея за плечи, уже тише добавил: – Ты ведь знаешь, брат, плохого я тебе не пожелаю, послушайся совета – не уходи из дома. Я уже в стрельцах четырнадцатый год и кое-что в ратном деле смыслю. Так вот: не устоять мужикам супротив войска, сколь бы много их ни было. Подумай вот над чем. Я знаю, тебя этим не испугаешь, но я сам видел, как под вечер из самой Москвы более сотни палачей пришло, на возах привезли с собой орудия пытошные, кнуты, батожье, а виселицы уж с самого утра ставят. Еще на постой войско не стало, а уж Долгорукий стрельцов послал виселицы ставить, колоды в лесу рубить.

– Не отговаривай, брат, – тяжело вздохнул Матвей. – Я уже решил для себя: уйду! В Арзамасе меня не хватятся. Пафнутий Михайлович корысть свою знает, порухи делу не допустит. Я ему уже сказал, что в Муром по торговым делам ухожу. Он сметливый, молчать будет и меня, случаем, прикроет, ибо знает, что и ему несдобровать, коли дознаются, что он с гулящими в доле.

– Что ж, Бог тебе судья. Одно прошу, поопасись. Дорог ты мне.

Побратимы обнялись, троекратно по-христиански поцеловались, и Олег торопливо ушел. А на рассвете, когда ворота крепости распахнулись, выпуская на пастбище стадо коров, прижимаясь к скотине, из крепости выскользнули двое. Это были Мотя и Иринка.

3

Боярин Юрий Долгорукий с самого утра был не в духе. Больная печень ныла всю ночь, не давая ему спать, да и спал он по-стариковски мало. Тревожась за посланное войско, несколько раз за ночь он вскакивал с постели и, выходя на двор, всякий раз спрашивал у караульных стрельцов: