Лоскутный мандарин - Гаетан Суси

– Ты ищешь Кальяри? Зачем он тебе нужен?

Ксавье обернулся и увидел человека, прислонившегося к стволу дерева, росшего около тропинки.

– Ох, наконец-то! – воскликнул Ксавье. – Вы не знаете, он здесь, Кальяри?

Человек был одет в застегнутую на пуговицы долгополую хламиду, спускавшуюся ему чуть ли не до пят. Из-под нее выглядывали полосатые штаны пижамы. Он был бледен, под глазами залегли темные круги, а сами глаза светились болезненной горечью тех, кому ведомы такие страшные вещи, что им никто не верит.

– Здесь ли Кальяри? Да здесь все принадлежит Кальяри, вся эта улица до самого холма. Здесь все его, и люди здесь тоже ему принадлежат. Джефф, ты, я. Если ты ступил на эту территорию, значит, ты принадлежишь Кальяри.

– Но я пришел сюда не для того, чтобы ему принадлежать, а для того, чтобы с ним встретиться.

И Ксавье подробно рассказал бледнолицему человеку о своей лягушке, о крахе своем в «Гренаде», об авансе и в заключение о конверте с письмом, в котором было сказано явиться к Кальяри. Все это время человек так и простоял, прислонившись к дереву, в постоянном напряжении, с затравленным взглядом.

– Беги отсюда, мой мальчик. Беги отсюда прочь, если не хочешь, чтобы с тобой случилось что-то похожее на то, что произошло с Джеффом. Ты себе даже представить не можешь, что ему довелось пережить. Его заставляли, – он понизил голос до шепота, – его заставляли выступать перед публикой! В кабаке, где из-под полы торгуют спиртным, перед всякой пьяной мразью.

Их подбивали задавать ему всякие вопросы. Они заставляли его рассказывать им свою историю. Джефф хотел оттуда сбежать, но его приковали к сцене, его волнения, унижения и страхи дошли, того, что после каждого представления, которое ему приходилс давать, он выл как умалишенный. Да, люди известной категорий называют этот кабак «Мажестик», и владеет им Кальяри!

– И не кто иной, как господин Кальяри, узнав о том, что с иным инвалидом так жестоко обращаются, сделал все необходимое чтобы молодого человека доставили сюда, в это частное учрежденние за счет самого господина Кальяри.

Это сказал доктор (потому что на шее у него висел стетоскоп) который тихо подошел к ним сзади, почему Ксавье его и не заметил. Человек в хламиде бросил в сторону врача ненавидящий взгляд и исчез в кустах с проворностью бывалого заговорщика. Доктор представился Ксавье и объяснил ему, что лечит здесь людей, у которых проблемы с головой.

Ксавье, у которого душа ушла в пятки от рассказа человека в хламиде, спросил врача, не сможет ли тот ему, в конце концов, помочь выяснить, живет здесь господин Кальяри или не живет? Врач сказа ему, что здесь господин Кальяри не живет, он живет рядом, в соседнем доме, и это иногда приводит к путанице, потому что клиника расположена в доме номер 77, а Кальяри живет в доме 77а.

– Да, вот именно, путаница, иногда можно подумать, что в этом мире ничего не существует, кроме путаницы, – заметил на это Ксавье вполне в философском духе.

И, как будто испугавшись чего-то, осекся, опустил глаза и стал разглядывать собственные кроссовки.

– Значит, ты познакомился с Джеффом?

– Да, он мой друг, – кивнул Ксавье. – У меня друзей немного.

– К сожалению, он уже забыл о твоем существовании.

Ксавье сказал, что он так и думал.

– Скажи мне, пожалуйста, мой мальчик, что привело тебя сюда к Кальяри? Ты участвуешь в представлении в мюзик-холле как исполнитель?

– Нет, это не я, я, вообще-то, ни в чем не участвую, у меня и на тень таланта даже намека нет, что вы, нет, конечно, я бы в жизни об этом никогда не подумал. Но вот лягушка моя – да. Она поет, танцует и все такое.

– Лягушка, значит.

– Да, хотя точнее будет сказать – нет. То есть, я хочу сказать, что она отказывается петь, плясать и все такое. Именно в связи с этим господин Кальяри и хочет с нами встретиться.

– Понятно.

Доктор внимательно рассматривал парнишку с чисто профессиональным интересом.

– И где же эта твоя лягушка? В этом ящике, что ли, который ты держишь?

Ксавье раскрыл ларец. Лягушка сидела там, скукожившись, взгляд ее был полон печали. Он мягко погладил ей лапки, чуть приподнял их пальцами – никакой реакции.

– Вы видите? Она всегда такая, когда я кому-нибудь ее показываю. Боязнь сцены, наверное, кто знает?

– А тебе не кажется, что, наоборот, она выглядит как все совершенно нормальные лягушки?

Подручный пожал плечами – к чему попусту тратить время на объяснения? Вдруг ему очень захотелось выглядеть жалостно, хотя бы немного, потому что глаза доктора светились таким откровенным участием, но Ксавье вовремя одумался. Засунул оставшийся салат в карман и собрался уходить.

– Знаешь, мой мальчик, если тебе захочется с кем-нибудь поговорить или если у тебя возникнут какие-нибудь проблемы, тебе здесь всегда будут рады.

Опять искушение, даже, наверное, еще более сильное, и снова ему достало сил его преодолеть. (И кроме того, вдруг этому доктору просто так, из сострадания, захочется его послушать своим стетоскопом, и ему придется раздеваться? Только этого еще не хватало.) Правда, Ксавье не смог удержаться и спросил врача, не сможет ли он ему сделать небольшое одолжение.

– Сделаю все, что в моих силах, – ответил тот.

– Вы бы не могли сказать Джеффу, что у него есть друг по име

ни Ксавье?

– Передам ему это непременно. Но смотри, вот он только что вышел, ты сам можешь ему это сказать.

– Мне бы не хотелось его беспокоить, он, кажется, о чем-то думает. И пожалуйста, как можно чаще ему об этом напоминайте, кто знает, может быть, тогда эта мысль как-нибудь задержит

у него в голове.

– Да, здесь трудно сказать что-нибудь определенное.

Некоторое время доктор смотрел вслед уходящему Ксавье, потом направился к зданию. Проходя мимо Джеффа, он с ним поздоровался. Тот не ответил. Юноша стоял подбоченившись и смотрел в небо, на облака, которые загадочный ветер сначала создает, а потом рвет на части.

Глава 5

Когда Ксавье нажал на кнопку дверного звонка, он уже опоздал к назначенному часу на двадцать пять минут. Ему было сказано, что Кальяри не из тех людей, которых заставляют ждать, поэтому лягушачьим артистам следует со всех ног лететь на зов Кальяри, когда у того выдастся свободная минута.

– А как мне узнать, когда у него выдастся такая минута?

Подручному ничего не оставалось, как ждать, звоня в звонок каждый час, чтобы выяснить, был ли Кальяри уже расположен его принять, но всякий раз дверь захлопывалась перед самым его носом. Он весь день прождал у двери, пытаясь как-то согреться, разминая мышцы и подняв воротник – не переставая моросил дождь и дул порывистый ветер, – от нечего делать считая шляпки забитых в дверь гвоздей. Наконец, чихавшего и шмыгавшего носом, его, где-то около семи вечера впустили в дом.

Выписанный из Лондона дворецкий старой школы, знавший все правила этикета как таблицу умножения, проводил его через несколько комнат и коридоров в большой зал; там на стенах висели такие большие зеркала, что в уме невольно возникал вопрос: кто может увидеть свое отражение в их уходящей под потолок верхней части? В такой обстановке Кальяри казался еще меньше, чем был на самом деле. Импресарио сосредоточил все внимание на шахматной доске, надменно взирая на нее сверху вниз. Он никакого внимания не обратил на подручного, словно тот был комаром на сквозняке.

– Я завтра телеграфирую ему свой ход, – проговорил Кальяри.

Он обращался к своей долговязой сестре, лежавшей в шезлонге, которая положила руку тыльной частью на лоб в трагической позе актрисы на смертном одре. Кожа у нее была бледная и уже начавшая увядать.

– Ты достаточно ему заплатил, чтоб он мог дать себя избить, – сказала она.

Кальяри ухмыльнулся и передвинул белую ладью с a1 на d1. Подручный наблюдал, у него не только под ложечкой заныло, но и в печени стало покалывать. Он ничего не мог с собой поделать, фигуры двигались у него в голове помимо его воли. Все линии игры сошлись, а потом стали расходиться, разворачиваться, как ветви дерева с побегами вариантов. Ему даже пришлось отвернуться, как отворачиваются при виде живой, кровоточащей раны.

Не отрывая глаз от этих проклятых шестидесяти четырех квадратов, Кальяри внезапно произнес:

– Что случилось с этой лягушкой?

Вместо ответа Ксавье сильно закашлялся. Он был настолько взволнован, что в желудке у него что-то сжалось, и его чуть было не вывернуло наизнанку. Он с трудом сдержался, чтобы его не стошнило. Все это время импресарио хранил невозмутимое спокойствие. Потом сказал:

– Она больше не поет? Плясать перестала? Недержание у нее всего прямо на сцене?

– Да, господин Кальяри, все так.

Не отрывая взгляда от шахматной доски, Кальяри резко протянул руку ладонью вверх, явно намекая на то, что хочет что-то получить.