Конец фильма, или Гипсовый трубач - Юрий Поляков

— Выходит так.

— А ты вот что: остальных овечек пока отпусти — пусть попасутся. Одну черногузую в хлев заманивай. Овцы что любят?

— Хлеб с сольцой.

— Во-от, хлебцем и заманивай! Привыкнет, повадится, станет сама в хлев заходить, тогда остальных овец зови. Они за ней пойдут. Понял?

— Попробую… — снова вздохнул Агдамыч.

— А пока, может, дедовским способом полечишься? — участливо предложил Жарынин, наполеоновским движением направляя руку в боковой карман.

— Не-а, Антоныч, спасибо! Не надо…

— Ну, как знаешь.

— Не обижайся! Ежели я снова в магазин побегу, на хрена мне тогда овцы? Упорства не станет. Жизнь-то дорожает. Инфляция. Никаких денег не хватит. А если я нутряной спирт добуду, пенсии с зарплатой хватит. Можно и хозяйку приискать…

— Тоскуешь один?

— А то! На безбабье несладко. Хозяйка нужна.

— А не староват ты — жениться?

— Да я по сравнению с Ящиком пионер, а он себе целую Златку отхватил. Видал, как кувыркается?

— Видал.

— Женюсь — тоже покувыркаюсь! Китайцы-то ведь как молодильный корешок прозвали?

— Какой корешок? — не понял режиссер.

— Женьшень? — догадался Кокотов.

— Верно! А что такое «женьшень»?

— Что?

— Жен-щи-на. — победно улыбнулся последний русский крестьянин. — Улавливаешь?

— Сам додумался?

— Не-а. Миша Задорнов по телевизору рассказал. Китайцы ведь от русских произошли. У них там солнца много — вот и сощурились.

— Молодец! — Жарынин хлопнул пейзанина по плечу, выбив из куртки облачко пыли, как из заслуженного ковра. — Присмотрел уже кого-нибудь?

— Мне бы Евгения Ивановна пошла. По размеру.

— Губа у тебя не дура.

— Скажи мне, Антоныч, Огурца-то посадят когда-нибудь? — вдруг спросил Агдамыч.

— Не исключено. А тебе-то что?

— А как же! Может, этот самый Ибрагим Бык теплицу застеклит? И старичкам витамин — и я при деле. Метлой махать надоело.

— Ибрагимбыков вышибет тебя отсюда в шею вместе с Евгенией Ивановной. Понял, дурак? — вспылил игровод.

— Не серчай! Я же без замысла спросил…

— Ты лучше овец загоняй, коллаборационист хренов! Чтоб на репетиции как штык был!

25. АХ, ВЕРНИСАЖ!

Взбешенный режиссер увлек соавтора в аллеи и долго кипятился, жалуясь, что пока он, Жарынин, все силы отдает борьбе за Ипокренино, остальные думают, как бы выгадать, а то и просто переметнуться на вражью сторону. Но постепенно червонный сумрак аллеи охладил игровода, в гроте он, фыркая, умылся и окончательно успокоился:

— Волшебная вода! На чем мы остановились?

— Юля и Боря стали любовниками. В «Аптекарском огороде». При луне, — с готовностью доложил Кокотов.

— При луне? Это хорошо! И что же дальше?

— Не знаю…

— А кто знает, Сен-Жон Перс?

— Сен-Жон Перс, возможно, и знает, — нахально отозвался писодей: два полноценных и одно незаконченное обладание тремя женщинами в течение трудовой недели вкупе с выданным авансом сообщили ему некую хамоватую самоуверенность.

— Андрей Львович, не будите во мне зверя! — сердечно попросил режиссер.

— Чего вы от меня хотите?

— Я? Я хочу от вас мыслей, и мыслей истинных! Причем, заметьте, на условиях предоплаты!

— Ну, я даже не знаю…

— Хорошо, давайте отталкиваться от личного опыта. Мадам Бовари — это вы! Когда вы были женаты, у вас была замужняя любовница?

— Конечно, а как же! — полусоврал автор «Преданных объятий», вспомнив феерическую поэтессу Лорину Похитонову, издававшую в минуты упоения трубные силлабо-тонические стоны.

— Где вы встречались?

— У нее.

— А муж?

— Уходил к другу.

— К другу или дружку? — последнее слово режиссер произнес с голубоватой игривостью.

— К дружку, — с той же нетрадиционной интонацией подтвердил Кокотов.

— Ну и что вы хотите этим сказать?

— Ничего.

— А кто у нас, собственно, муж?

— Черевков.

— Это я помню. По профессии-то он кто?

— Может, бандит? — предположил писодей.

— Сами вы бандит! Неужели вы допускаете, что наша Юля даже под влиянием матери могла выйти замуж за бандита? Думайте!

— Тогда, наоборот, он ученый, доктор наук, директор института, и потихоньку мухлюет с казенной собственностью, как наш Огуревич.

— Это лучше, — кивнул игровод. — Но он не ученый.

— А кто же?

— Чиновник. Как его зовут?

— Может, Федор Константинович?

— Лучше — Константин Федорович.

— Почему?

— Федор — означает «богом данный». А если муж Юле дан Богом, то куда она, к черту, от него денется? Улавливаете!

— А Константин? — спросил огорченный писодей.

— Константин — постоянный. Константы, чай, в школе проходили? Значит, Черевков намертво привязан к Юле и готов ради нее на все. Это нам как раз подходит. Константин Федорович старше жены, он в прошлом номенклатурный деятель, а теперь муниципальный чиновник средней руки, допустим, в Земотделе. Он богат! Ведь под бумагой, разрешающей построить в Москве домишко, нужно собрать кучу подписей. Не меньше, чем под малявой «Раздавить гадину!», которую творческая интеллигенция направила Ельцину, а тот на радостях и расстрелял парламент. Поэтому сегодня в России вместо демократии дуумвират. Вы часом не подписывали?

— Нет, я отказался, — со значением соврал Андрей Львович, хотя ему, конечно, никто и не предлагал.

— Молодец! Рассуждаем дальше! Понятно, что лишь бескорыстные знаменитости раздают автографы даром, а столоначальник Черевков брал за свою подпись мзду, кстати, разумную и посильную для застройщиков, среди которых, между нами говоря, порядочные люди встречаются не чаще, чем лица традиционной сексуальной ориентации в мире большой моды. Приработок Константина Федоровича был практически безопасен, ведь ему несли документы, уже благополучно завизированные большим начальством, а его закорючка всего лишь означала, что никаких исторических реликвий или артефактов на месте, отведенном под строительство, нет, не было и уже не будет. Несколько лет назад он не возразил против пентхауса на месте палат бояр Собакиных, но учитывая риск, взял по-крупному, и не деньгами, а квартирой с окнами на «Аптекарский огород» — зеленый оазис посреди бетонной пустыни. Как?

— Вы, кажется, если мне память не изменяет, собирались оторваться от гнусной российской действительности? — уколол писодей.

— И оторвемся. Дайте срок! Но сначала все должно идти так, будто мы рассказываем обычную любовно-бытовую историю, а потом вдруг — бац!

— Как у Тарантино? «От рассвета до заката»?

— Вы начинаете соображать. Именно! Мне нужен фантастический, умонепостижимый ход. Думайте! А пока поговорим про любовь. Где они встречаются?

— На даче. У Юлии загородный дом. На Нуворишском шоссе.

— Нет, они встречаются у Бори. Кстати, а почему он — Боря?

— От прошлого раза осталось, — пожал плечами Кокотов.

— Зачем мне этот бэушный Боря? Вы что, хотите все кино испортить? Никаких Борь! После Ельцина и Березовского я бы вообще на сто лет запретил этим именем детей называть! Нашего Борю зовут Кириллом. По-персидски это значит — «солнце». Он солнце нашей Юлии! Ясно?

— А Юлия наш фильм не испортит? — по обыкновению съехидничал Кокотов.

— Нет, не испортит. Хорошее патрицианское имя. А встречаются они в стареньком щитовом домике, стоящем на шести сотках и доставшемся Кириллу от отца — учителя черчения.

— Он тоже умер? — тихо спросил Кокотов.

— Разумеется. Укололся циркулем, объясняя ученикам правило золотого сечения. Живым его оставлять никак нельзя, иначе нас засосет эта американская чухня про закомлексованного сына, который, изнемогая, оправдывает надежды самодура-папаши.

— А мать?

— Умерла родами. И отвяжитесь, ради бога! С нас достаточно Анны Ивановны. Мы еще с ней нахлебаемся, уверяю вас. А сейчас меня интересует только Юленька. Вот она утречком в коротеньком шелковом халатике выходит на крыльцо и томно потягивается, почти открывая нескромным взорам невыспавшееся лоно. Конечно, наша скромница тут же спохватывается, одергивает халатик, испуганно оглядывается… И что же? Ничего. Вокруг, сколько хватает глаз, видны хибары да уставившиеся в небо задницы соседних огородников, пропалывающих грядки. Им нет дела до случайно заголившейся дачницы, они работают, тяжким трудом добывая из земли пищу. Так было всегда: при феодалах, при капитализме, при социализме и сейчас — при нефтеналивном олигархате. Потянувшись, наша изнеженная Юлия переодевается в старенькие джинсы, повязывает косынку и тоже утыкается в грядки.

— Зачем? — удивился писодей.

— А чтобы показать милому: ее не смущает бедность, она теперь с ним везде — в горе и радости, в богатстве и нищете. Растроганный Кирилл вдохновенно рисует любимую во всех огородных ракурсах. Потом они любят друг друга посреди разбросанных пастелей и ватманов. Остальное берем из предыдущего сюжета: дача, камин, скомканные простыни, алые отсветы пламени смутно играют на глянце молодых тел, завязанных прихотливым узлом Афродиты. Это счастье. Но оно недолговечно. Вскоре их разоблачат. Как они попались? Думайте!