Три грустных тигра - Гильермо Инфанте

Он перемещался ближе к гербам, чтобы уточнить различия, когда вошел то ли привратник, то ли адъютант, то ли писарь и объявил, что он может пройти наверх, что Маэстро (именно так сказал слуга) примет его, что он уже ждет, — и вполне мог добавить, что терпение есть преамбула нетерпения, сообразуясь с присловьями тех краев: нет ничего мучительнее ожидания, ибо увидел (и отметил) настойчивый и неуместный жест. Он сделал ровно четверть оборота на одной из лилий, вписанных в окружность центральной мозаики, и зашагал ложноученической походкой к покоям, где ожидал hereticus maximus. Он поднимался по лестнице, ступень за ступенью, останавливаясь, заметив, что перила накрыты поручнем и что змеящиеся прожилки сланца в янтарном мраморе змеятся точно так же, как сланец, прожиливающий мрамор, не менее янтарный, самой лестницы, хотя сам он ступал не по мраморным ступеням, а по красному войлочному ковру, где красиво контрастировали перекладины с бронзовыми сочленениями. На верхней левой площадке ему предстали полные доспехи кватроченто: шлем с забралом, горловое прикрытие, наплечник, нарукавник, пола, футляр для пики, наколенники, щиток, щит, нагрудник и алебарда с толедским клинком, насаженным на дубовое древко. Не обратив излишнего внимания на латы с выкованными барельефами или продолговатый наплечник, он тем не менее захотел знать, представляет ли собой шлем цельную конструкцию или просто горловина у него вытянута кверху, и приблизился к доспеху, почти обогнул его (стена воспрепятствовала полному обороту), и, подойдя, увидел, что упомянутая горловина является скорее широким нагрудником или тазиком с пробоинами на манер скважин в забрале, из чего заключил, что перед ним шлем нецельный; когда он склонился у лат в своем макинтоше, алебарда напомнила, что ему следует подняться наконец и встретиться лицом к лицу с врагом, и за этими размышлениями застала его роза в витраже пролета. Однако он собрался с силами, чтобы не поддаться ее лиственному притяжению, и взошел по лестнице. Наверху ему предстала дверь с искусно вырезанным колониальным карнизом, выполненная, как и ее рамы (или фрамуги), панели и порожек, из испанского дуба, и, хотя не было защитной дощечки, был замок и молоток из роскошной бронзы и болты из того же сплава, и он провел судьбоносной рукой по выступающим карнизам, а затем сжал ее в марксистский кулак и постучал жилистыми нервными костяшками.

(Подробно осмотрев с последующей инвентаризацией комнату и все ее содержимое, Жак Морнар показывает Льву Давидовичу Троцкому «ученические листовки», как пишет Алехо Карпентьер, и, заняв Маэстро чтением, успевает извлечь смертоносное тесло — не забыв перечислить предварительно каждую из его анатомических, портняжных, идиосинкразических, личных и политических особенностей, поскольку убийца (или автор) страдает тем, что по-французски предписано называть Syndrome d’Honoré.)

Да, отступником он стал,

но отступничество это

было из брони и света,

в голосе сквозил металл.

(Нет, не было. Оно есть,

ведь, броней стальной одето,

его сердце живо где-то.)

Есть.

Из брони.

Из стали. Есть.

Сталь и броня!

Есть!

Троцкий:

Шел я как-то по дороге, на дороге смерть я встретил!

(Сел читать, и тут же кто-то топором меня пометил.)

Морнар:

Лев Давидыч, мне обидно

слышать этот разговор.

Ты ж башкою самолично

напоролся на топор.

Хор (Жданов, Блас Рока и Дюкло):

Сталин, великий кормчий,

да защитит тебя Шанго

и убережет Йемайя!

Троцкий:

Принкипо, лишь два упованья даруют мне в жизни силу:

владеть тобою до смерти, а после — чтоб мне на могилу

легли лишь серпы живые да знамя отчизны милой!

Морнар:

Можешь уже закупаться

знаменами и серпами,

готово — я тебя грохнул

вот этими вот руками.

Троцкий:

Умру посреди дороги —

не плачьте по мне напрасно,

Потребую борщ из маланги —

забудьте про свеклу, ясно?

Морнар:

Забудь ты сам про малангу,

про борщ и серпов букеты,

ты не посреди дороги,

а посреди того света,

и обстоятельство это

рассеяло все сомненья;

слышишь веселое пенье?

То празднуют твое бденье.

Троцкий:

Я что, умер?

Морнар:

Да, вырубил я топором

и кровищею залил

все, что ты писал пером.

Троцкий:

Ах, quelle разочарованье!

А нельзя ль чуть погодя

умереть? Я не закончил

биографию вождя.

Морнар:

Извини, мой старый Лев,

Льон, Лёва, Леоне, Леон,

Давидыч Троцкий, né

Бронштейн, ты теперь Наполеон,

Ленин, Енхель, Карлымарь.

Ты дохлей, чем даже Царь:

kaputt tot, dead, покойник,

ты, дружок, сыграл в отстойник,

ты mort, morto profundo,

элементарно дал дуба.

Троцкий:

А кто ж тогда говорит, голуба?

Морнар:

Ты, стараниями твоего инкуба.

Троцкий:

А что за свет?

Морнар:

Моча погребальная.

Троцкий: А что за глас?

Морнар:

Дружба поминальная.

Троцкий: Моча? Дружба?

Это ты о чем, предатель?

Морнар:

Ладно, свеча, служба.

(Старый бумагомаратель!)

Голос: Писал бы сам свою биографию,

сам бы мыкался с материалами,

а потом бы придирался к орфографии.

Троцкий:

А это что еще за чудак?

Морнар:

Доктор Дойчер, Исаак.

Троцкий:

Ах боже,

Пускай подождет в приемной,

а я пока быстро скончаюсь,

желаю кончины скромной,

а не стать пророком без паствы,

да еще с дырою огромной

в моей голове несчастной.

Умираю!

(Умирает, показывая кукиш.)

Хор: (Дойчер, Хулиан Горкин и Гамбетта, последнего позвали за красоту фамилии, ну и вообще на похороны):

Плачь по Папаше Монтеро!

Жги, каналья румберо!

Этот Троцкий был социалеро.

Жги, каналья румберо!

Подложил Иосифу свиньеро.

Жги, каналья румберо!

А Джугаш вилипил ему в череперо.

Жги, каналья румберо!

(Exeunt all except Hamlet[81].)

Гамлет (на самом деле это Сталин в белокуром парике, панталонах, камзоле и с черепом русского медведя в руках):

О если б Троцкого тугая плоть

могла расстаять, сгинуть, превратиться

в Розу…

Пардон, в розу.

(Вновь начиная напевать.)

Каким ничтожным плоским и тупым

мне кажется весь практикум Мальтуса…

(С отвращением.)

Неужели нельзя избавиться от этой сволочи, изменника, подлеца и т. д. без проклятых переодеваний и идиотских монологов?

В эту минуту, словно пишет Венабенте, а не Шокспир, раздается поначалу вдали, а затем ближе, — или наоборот — голос Молотова:

Свежий выпуск! Свежий выпуск! МОРНАР УБИВАЕТ ТРОЦКОГО! Свежий выпуск! Фотографии и подробности! Не пропустите! Потрясающее убийство! Покупайте! Свежий выпуск! Свежий выпуск!

Голос хриплый и негритянский, однако Сталин опознает в нем Молотова, а не Бебо-газетчика с угла Двадцать третьей и Двенадцатой. Он срывает маску (Сталин, а не Бебо и не Молотов и уж тем более не Троцкий) и радостно улепетывает голышом по коридорам Кремля. Вдалеке он подскакивает, вскидывая босые ноги: кто-то набросал гвоздей. Слышны его вопли:

Каменев! Зиновьев! Рыков!

(Это самые грязные ругательства в русском языке, не считая «Троцкого») и затем:

Плюс электрификация всех гвоздей!

Чистку! Чистку! Чистку!

Открывается дверь, входит Леди Макбет (Мскнцского уезда), потирая руки (мороз) и спя на ходу На голове у нее бутыль касторки и славянский пучок. Перестает потирать руки (мороз спал), вытаскивает из-за пазухи полное собрание сочинений Маркса, Энгельса и Ленина, лупу и ложку. Раскладывает книги на полу, при свете русского полуночного солнца лупой поджигает их и разогревает касторку Безуспешно пытается споить ложку слабительного Сталину, тот отбивается, сучит ногами, вырывается и дальше бежит по Кремлю, выкрикивая новые ругательства, которые бегущий рядом секретарь тут же вносит в трактат по лингвистике. На гвалт из дверей, коридоров, стен и пары-тройки шкафов вылетают тени; тень Радека орет тени Луначарского: «Лупанарский! Лупанарский!» — не переставая при этом рассказывать теням Арнольда и Пятакова (по другую руку) контрреволюционный анекдот.