Неприкаянная. Исповедь внебрачной дочери Ингмара Бергмана - Лин Ульман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Чертова корова, – сказал он.
– Прости, папа, – извинилась я.
А он добавил:
– Холодно… Чертова ты корова.
Стареть – тяжелый труд. Уговаривать тело повиноваться мозгу, а позже – уговаривать мозг повиноваться самому себе и молить Господа о снисхождении. Папа всю жизнь метался между верой, неверием и сомнениями. Однажды он сказал:
– С одной стороны, я верю, что вновь увижу Ингрид, с другой стороны, я верю, что умереть – это все равно что погаснуть.
Он говорил:
– Встать с постели, принять душ, надеть носки, обуться, надеть чистую одежду, позавтракать, прокатиться на велосипеде, работать.
Когда тебе нужно, например, завязать шнурки – а это, как известно всем детям в возрасте от шести до девяти, требует физических усилий и сноровки, – то задача кажется серьезной, бантик представляется величайшей в мире загадкой. Пальцы, руки, шнурок – задача невыполнимая. Завязав шнурок в первый раз, забываешь, насколько это сложно. Проходят годы, и ты вдруг стоишь посреди комнаты в носках и беспомощно смотришь себе на ноги.
Папа обычно сидел один, чаще всего по ночам, в маленькой комнате, глядя на что-нибудь и думая о других людях. Про этот ритуал он говорил:
– Я представляю себе ее взгляд, очертания, я вслух произношу ее имя, слышу свой голос, вижу, как она поворачивается ко мне. Возможно, ее движения неловкие, возможно, она смеется, и тогда я думаю про ее смех или какие-то ее слова… Да, ты ж понимаешь – это необязательно женщина, это бывает мужчина или ребенок… Я думаю о других – живых и мертвых – и ставлю за них свечи.
Он просит ее раздвинуть шторы. Она поднимается, подходит к окну и отдергивает шторы.
ОН Вот и светлее стало.
Она стоит возле окна.
ОНА Море видно.
ОН Мне не видно.
ОНА Хочешь, еще раздвину?
ОН Нет.
ОНА Ты замерз?
ОН Нет.
ОНА Накрыть тебя пледом?
ОН Нет.
ОНА Ладно, тогда я посижу рядом с тобой.
ОН Если кто-нибудь спрашивает меня, где я на самом деле живу, то я и рта раскрыть не успеваю, как они сами отвечают, что я живу в Хаммарсе.
ОНА Но ты ведь и правда здесь живешь.
ОН Да.
ОНА Ты скучаешь по Стокгольму?
ОН Да.
ОНА Скучаешь по театру?
ОН Да.
Когда мне было чуть за двадцать, ему хотелось, чтобы я прочитала «Барышень из Жженая» Агнес фон Крусеншерны, роман в семи частях. Я было начала, но уже через несколько страниц заскучала и вернула книгу на полку. Заметив, что я ее не читаю, он не смог скрыть разочарования и раздражения. Спустя несколько лет я рассказала ему, что прочла стихотворение Хедвиги Шарлотты Норденфлихт «Долг женщины – сохранять приличия», написанное в 1741 году, однако в его глазах это не смягчало того факта, что я не читала «Барышень из Жженая». Еще через много лет он построил себе библиотеку, дом в Хаммарсе разросся еще больше, библиотека была из сосны и стекла, светлая и спроектированная с учетом его пожеланий. В библиотеке я нашла сборник стихотворений Хедвиги Шарлотты Норденфлихт, написанный после смерти ее второго супруга, священника Якоба Фабрициуса, который умер спустя всего девять месяцев после свадьбы. «Пытки скорби, или Различные печальные песни с красивыми мелодиями, собранные полным сочувствия слушателем».
У него были тысячи книг, он читал без перерыва, отмечая и подчеркивая то, что казалось ему важным.
Примерно в то время, когда Ингрид умирала, он читал «Книгу про Э» Уллы Исакссон. В книге рассказывается о том, каково это, когда твоего супруга медленно уносит слабоумие. Ингрид унес рак. Он попросил меня прочесть эту книгу. Сам он читал ее, сжимая пальцами черную ручку. Делал пометки на полях. Подчеркивал отдельные фразы. Читать книгу, которую он когда-то читал, книгу с его пометками – все равно что разговаривать с ним, не боясь сказать глупость.
Через несколько недель после похорон Ингрид мы всю ночь просидели на диване в гостиной, глядя на сгорбленные сосны, каменистый пляж и воду. Мы сидели рядом и смотрели на яростно-красное рассветное солнце, медленно поднимающееся из Балтийского моря.
«В этом бесприютном месте, на морском берегу, смотрит она на дороги».
Он велел мне возвращаться в Осло, не хотел, чтобы я оставалась там. Он крепко вцепился мне в руку, и за ночь костяшки пальцев у нас побледнели до синевы.
– Мне семьдесят четыре года, – сказал он, – и вот Господу вздумалось выгнать меня из детской.
В «Книге про Э» Улла Исакссон цитирует шведскую поэтессу Элин Вагнер: «В аду тоже пришлось расставить мебель». Напротив этой фразы папа поставил на полях восклицательный знак.
Когда мне было семь, мама сказала, что восклицательные знаки ставить вообще не следует. Я тогда написала рассказ о трех котятах. Рассказ назывался «Три маленьких котенка!».
С возрастом его почерк делается все более и более неразборчивым. Рука дрожит, один глаз не видит, буквы наскакивают друг на друга.
Об этом же говорит и папин восклицательный знак на полях. Вертикальная черточка и точка. Зажженная свечка. Сломанная ветка. Материк и остров.
ОН Иногда я иду в гостиную и говорю: «Надо нам что-то сделать с этой картиной на стене»… а потом поворачиваюсь к тому, кто стоит в комнате… Он мне незнаком. Я говорю: «Эту картину повесили тут до меня», и тогда незнакомец отвечает: «До тебя здесь ничего не было, ты сам повесил эту картину, ты спроектировал и построил все комнаты, все это твое…» И его слова – «все это твое» – постоянно возвращаются… Мне снилось, будто я иду к Королевскому дворцу, и на пути у меня появляется вдруг какой-то мужчина, совершенно незнакомый. Он спрашивает: «Откуда ты?» И тогда я отвечаю: «Я из Хаммарса, что на Форё», а незнакомец говорит: «Да, пора нам узнать, кто там живет» – а я, все же сомневаясь, отвечаю, что да, наверное, это я там живу.
V // Твой ночной брат
Единственное, что мы точно знаем о Генри Портере, – это что его звали не Генри Портер.
Боб Дилан, Сэм Шепард
Когда пишешь о реальных людях: родителях, детях, возлюбленных, друзьях, врагах, дядях, братьях или
