Самои - Анатолий Агарков

— О-хо-хох! Жизнь наша — всё грехи тяжкие, — Наталья Тимофеевна устало опустилась на лавку. Сдёрнув рушник, висевший на зеркале, уткнулась в него влажным от слёз лицом. Рассиживаться-то было недосуг: столы надо крыть, да они ещё не выставлены. Послать Егорку за Фёдором? Этот куда-то запропал. Самой покликать? Но как не уговаривала себя Наталья Тимофеевна, сил подняться и идти не было. Она продолжала сидеть, чуть всхлипывая. Хорошо, что в избе ни души — плач, баба, вой вволю — никто не видит твоих слёз. Уже скоро сорок годов минет, как отыграла её свадьба. И Кузьма Васильевич её, почитай, второй десяток в сырой земле долёживает. Сама постарела, поседела — бабка уж давно, а его всё молодым помнит. Волосы на голове курчавые, руки сильные, ловкие, проворные. Весёлая она была в девках, любила петь под гармонь, плясать на кругу среди молодёжи. А однажды Кузьма пошёл провожать её до дому и гармониста подкупил — следом шёл, наигрывая и потом ещё долго под окнами, пока тятька не прогнал. Всю свою вдовью жизнь тосковала она по мужниным рукам, горячим губам, хмелящим речам. Жила этой памятью, никого к себе не подпускала. И теперь останется одна: дети-то выросли, разлетаются из гнезда. Кому она нужна — старая, больная, сварливая?

Стукнула щеколда в калитке. Наталья смахнула сырость с лица, повесила рушник. На пороге Егорка — вылитый отец.

— Где тебя черти носят? — мать прошлась по кухне, пряча красные глаза. — Столы крыть надо — ещё не ставлены.

Егорка ростом Фёдора не догнал, но плечистый, рукастый, силёнкой не обижен. На гармошке заиграет — девки проходу не дают, домой не отпускают. Утром чуть свет бежит в МТС и до обеда там пропадает. Прибежит — надо стайки почистить, воды натаскать. Находу поест и опять на работу. Вечером со скотиной управится и — айда пошёл! — до утра не ждите. Когда спит, одному Богу известно. Его бы урезонить, да времена-то новые настали — не во власти родителей теперь детьми командовать. Утром смотрит Наталья Тимофеевна — его постель не смята, а он уж у рукомойника плещется.

— Мам, сделай окрошку.

— Что окрошка для мужика — я тебе щей в обед сварю, и баранина есть.

— Не хочу.

— Как знаешь, — качает Наталья Тимофеевна головой.

— Мам, — болтает с полным ртом, — если я невестку в дом приведу, не прогонишь?

— Прогоню, — мать грозит ему рушником, зажатым в кулаке.

Уж больно он боек стал с девками: сегодня с одной, завтра с другой. Глазом не моргнёшь — обротает какая. Ладно бы девка, а то разведёнка с дитёнком… Мало ли?

— Где тебя черти носят?

— Мам, куда чего ставить-то? — голос со двора Матрёнин, и для верности, дробный стук её пальцев в окошко.

Наталья Тимофеевна глянула — Фёдор жердину из скоб вынает, ворота открыть для возка. Да чтоб тебя! Двор-то подметён. Наталья Тимофеевна кинулась в сени, стряхнув с плеч все прежние горести.

Ильин день — праздник не только церковный, это передых в летней страде, между сенокосом и уборочной. Так это у полеводов. А у доярок нету выходных. Шутили, помирать надумаешь — ищи подмену. Хорошо у кого взрослая дочь. У Анфисы Бредихиной почитай всё лето Машутка на дойку ходит, как заправская. Да и пора уж, раз с парнями вяжется, судачили бабы, уходя с летнего стана домой.

Маша устало распрямила спину. Всё: молоко сдано, загружено — пора и ей. Сдёрнула с головы старый платок — защита от коровьих хвостов — взяла подойник и вслед за бабами. Они уж теперь в лесу разбрелись — попутно грибов насбирают. Маша видела, как тропкою впереди шли девки — Верка Подживотова и Дашка Пересыпкина, шли не спеша, поджидая её. Но ей не хотелось догонять подруг, слушать их пустую болтовню. Хотелось побыть одной, привести в порядок мысли. Она думала о Егорке Агапове — как парня удержать возле себя? Чудно получается: чем больше она старалась для него, чем ближе подпускала к себе, тем он заметнее отдалялся, важничал, грубел. "Во всём виновата она, соперница, — подсказывала ревность, — где-то у него ещё зазноба есть". Доходили слухи до их Каштака — видели Егорку там да там — не мало хуторов и деревень в округе — и всегда с девками. Ветреный парень. А девки-дуры верят ему. Маша хмурилась, слушая подруг, думала — врут от зависти. Хуже было дома. Мать подступала:

— Бабы сказывают, ты с петровским гармонистом гуляешься. Смотри, девка….Знаешь, что про него говорят? Не знаешь, так послухай…

И начинала.

Терпела, терпела и брякнула:

— Люблю я его, скажённого!

От этих слов, сказанных дочерью неожиданно и для неё самой, всё сжалось в груди Анфисы Тарасовны. Она ждала чего угодно: уклончивого ответа, глупой усмешки, только не этого — "люблю".

— Головы-то не теряй, дочка, — только и нашлась сказать.

Маша шла тропинкою, склонив отяжелённую думами голову. Память вернула её во вчерашний вечер.

Собрались у Капитонихи — все девки и её Егорка. Каштакских парней не было: то ли пили где вместе, то ли замышляли что. Нажарили семечек, чай вскипятили и до хрипоты напелись песен под гармошку, а плясать не с кем. Затеяли ворожбу. Маша тихонько выскользнула из горницы, бросив на Егорку выразительный взгляд. Он следом. В маленькой кухне полумрак. Ремень "хромки" сполз к локтю, стянул рубаху, оголив тугое плечо. Маша поправила ему ворот:

— Домой пойду.

Он потянулся с губами, она увернулась, гармошка помешала её обнять, удержать. Извечная игра: он и она. Он догоняет, она ускользает, азарт разгорается.

— Машка, стой, погодь, что скажу…

Тропка, петлявшая у плетня, была черна от росы. Небо увязло в молочной мгле. От Каштакского озера наползал тёплый туман. Егор, перекинув "хромку" за плечо, обнял Машу за талию, крепкая ладонь притиснула девичий бок. Забыв про Машин дом, они гуляли по спящему Каштаку. Девушка искоса поглядывала на него, изучая, пытаясь понять и предугадать. Лицо его, смуглое в сумерках, с мягким пушком в местах мужской растительности, ничего не выражало — ни радости, ни волнения, одно лишь любопытство.

— Ну что, Машок, на свадьбу придешь?

— Кто-то меня звал. Да и потом, мамка с тятькой сенокосят — коровы-то на мне.

— А что так рано собралась?

— Дану их.

— Погадали б…

— Мы вчерась гадали. Надо было приходить.

— О чём гадали?

— Так, о всякой ерунде — у кого какая жисть будет, у кого кто суженным.

— Тебе что выпало?

— Я своего в картошке нашла.

Егор вспомнил.

День был жаркий. Ветер гонял столбы пыли за трактором и боронами. Чёрные грачи и белые чайки неотступно преследовали и подгоняли криками, ненамного отвлекая внимание от нудной работы. За дорогой на картофельном поле работали женщины на прополке. Закончив очередной прогон, Егорка остановил стального коня, спрыгнул на мягкую землю, направился к женщинам напиться. Маша была ближе всех. Лицо обветрено, густая копна волос выпиравших из-под косынки волновалась под ветром, стегая по плечам. Голову держала прямо, смотрела дерзко, с вызовом. Но на просьбу откликнулась с охотою: бросила тяпку, пошла к табору в тени тополей. А уж бабы галдят:

— Смотрите-ка, Машка и тут успела кавалера подцепить.

— Ага, из куста натяпала.

— Смотри, как задом-то выводит. Ну, держись МТС — быть тебе полонному.

А ей было жарко и утомительно стучать тяпкою по сухой и пыльной земле — пусть кричат. Пока Егор пил, приглядывалась: лицо у него открытое, доброе, а глаза голубенькие с хитринкой. Руку протянул:

— Меня Егором зовут.

Обратно шли рядом, и расстались не сразу. Притихли бабы. А когда, чуть позже, Маша сдёрнула косынку, распрямила усталую спину, разметала по плечам природные кудри густых волос, глубоко вздохнула, высоко подняв большие по-бабьи, упругие по-девичьи груди, и подол платья над загорелыми коленями, залюбовались — красавица, ей и арканить молодого эмтээсника.

Отгремели июльские грозы, вот уж полетели, блестя на солнце, августовские паутинки, а по ночам падают на землю холодные обильные росы. Их любовь всё не кончается. А может, и не начиналась ещё? Егор своего добивается, Маша не уступает. Иной раз нацелуются до одури, парень за живот схватится:

— Всё, хана мне, не дойду до дома. Зачем ты так мучаешь меня?

— Затем, чтоб уважал: я ведь девушка, не разведёнка какая-нибудь.

— Да разве ж я тебя не уважаю?

— Тогда женись — и хоть всю ночь напролёт, хоть каждый день, когда захочешь.

— "Женись", а армия.

— Вот видишь, сам на службу собираешься, а мне с позором тута жить?

— А ждать-то будешь?

— Спрашиваешь!

— Боюсь, не дождёшься: ты вон какая краля!

— Девкой-то, конечно, трудно ждать. Порченой — сам придешь, не поверишь, скажешь: по рукам ходила. А замужней женой да под присмотром свекрови, как тут не дождёшься?

— Разумная ты, Машка, аж с души воротит…

Озорная улыбка преобразила Машино лицо, голос зазвенел над притихшими избами, отразился от леса за околицей: