Тридевятые царства России - Анджей Иконников-Галицкий

В шести-семи километрах к северо-западу от станции и посёлка Новая Чара за речкой Средний Сакукан – Чарские пески. Речка неглубока, обычно её можно перейти вброд. За ней – заболоченная дорога, по которой тянутся следы гусеничного вездехода. Крутой подъём – и вдруг перед нашими глазами настоящие барханы, как в фильме «Белое солнце пустыни» – на фоне суровых сине-белых ледяных вершин Кодара, в окружении мошкариных болот и мерзлотной тайги…

Между песчаными гребнями – углубления. В одном из них лежит небольшое озерцо, носящее несколько сентиментальное название – Алёнушка. Вода в озере тепла, чиста, хотя и мутновата. Участки песчаной пустыни чередуются с небольшими рощицами из высоких, стройных сосен, лиственниц и кедров. Нигде больше во всей округе не растут такие прекрасные, прямо-таки парковые деревья. Сквозь их кроны почти всё время струится ветер, прогоняя комаров и мошку.

А кругом – необозримые пространства болот, камня, мерзлоты.

Как здесь живут люди – особый разговор. До строительства БАМа здесь и жили-то только коренные – тунгусы, они же эвенки, – да приходящие: охотники, золотодобытчики. Коренных – всех – на пространствах от Енисея до Алдана, на тысячекилометровых пространствах, было и есть около двадцати тысяч. Эта цифра ясно говорит: в естественных условиях сто квадратных километров этой земли в состоянии прокормить одного человека. Пришлого жителя преследуют здесь три главных беды: скудость почвы, мерзлота, холод. Сказать холод – ничего не сказать. Прежде всего, это краткость лета такая, что на БАМе говорят: июнь – ещё не лето, август – уже не лето. Снег, впрочем, может пойти и в июле. Вырастить что-нибудь на пропитание за такой короткий сезон можно только в теплице, парнике, с великими, неведомыми среднерусскому жителю трудами. Держать скот и вовсе невозможно за отсутствием пастбищ и лугов. Что касается почвы, то она бедна настолько, что даже для простого картофельного огорода нужно всю землю привозить и насыпать искусственно. Что же касается морозов, то бамовцы говорят так: «Тридцать градусов – не мороз, сорок градусов – не мороз. Вот пятьдесят градусов – это мороз». Когда дышать почти невозможно, когда едущей впереди машины не видно из-за плотного облака пара. Когда лопаются стальные конструкции. Когда кипяток, выплеснутый из чайника, замерзает, не долетев до земли. Ну а что касается мерзлоты… Жить на ней – всё равно что спать на леднике. Мерзлота ёрзает, разрушает фундаменты и дороги, каждую весну подтопляет жильё снизу, погружая посёлки в болото, холодит корни растений, убивает с трудом взлелеянную жизнь. Как бы ни старались бамовцы, как бы ни созидали хозяйство, как бы ни возводили бастионы теплиц, как бы ни гордились выращенными урожаями огурцов, помидоров, кабачков и даже кукурузы, но прокормить своих нынешних жителей эта земля не может. И не хочет.

Общее впечатление: жить в этой стране – невозможно. И вот – живут. И не только живут, но работают. И построили дорогу длиной в три тысячи километров: по горам, болотам, тайге. Десятки километров тоннелей. Подъёмы. Спуски. Мосты – их тоже десятки. Полоса земли вдоль магистрали, пусть и неширокая – обжита. Сверкают мрамором вокзалы: светлые, просторные, хорошей архитектуры. На мерзлоте возведены многоэтажные дома. Тында или Северобайкальск – настоящие города, и их кварталы как две капли воды похожи на новостройки Москвы или Ленинграда. Только воздух прозрачнее и свежее.

Но самое поразительное в посёлках и городах БАМа – не станции, не тоннели и не многоэтажки, а огороды. Надо представить себе, чего стоит выращивание картошки, капусты, огурцов и прочего огородного овоща в этих условиях. Я уже говорил, что даже землю – всю – приходится таскать на своём горбу. Рыть траншеи, засыпать их мхом, песком и торфом, чтобы защитить корни растений от мерзлоты. Строить теплицы, да так, чтобы они выдерживали и свирепый ветер, и многокилограммовые наросты снега. И вот, представляете, люди делают это, и гордятся каждый выращенным урожаем, всяким плодом, и сортом, и вкусом. Выращивают не только картофель и овощи, но и цветы, даже, случается, и розы. В двух шагах от мёрзлой болотистой комариной тайги.

Полюс суровости БАМа – восточная его столица, Тында. Северобайкальск, расположенный на самом краю мерзлотного щита, считается курортом. Сюда, на берег Байкала, приезжают со всего БАМа отдыхать, как в Крым. Загорать на пляже. Купаться в кристально чистой и такой же кристально ледяной воде Байкала решиться может не всякий. Для купаний, впрочем, существуют горячие источники, которых вблизи Северобайкальска несколько – следствие не остановившейся ещё вулканической деятельности. Особенным шиком считается купание в этих источниках зимой (естественно, на открытом воздухе). Морозов, как говорят бамовцы, в Северобайкальске больших не бывает: в январе в среднем градусов тридцать. Так что купаться можно.

БАМ живёт и функционирует. Поезда ходят сквозным путём от Тайшета через Северобайкальск, Тынду, Ургал до Советской Гавани, до самого Японского моря. Но над всем этим висит чёрная туча заброшенности, начинающегося разрушения. Когда-то дорогу на БАМ открывали победные фанфары, теперь его мелодия отчасти напоминает похоронный марш.

Я никогда не забуду ощущения, испытанного мной на станции Чара. Друзья повели меня к заброшенному депо, вокруг которого свалено всё, ставшее теперь ненужным: вагоны, локомотивы, краны, трактора, бульдозеры, многотонные грузовики, подъёмники, кузова, колёса, конструкции мостов, баки для ГСМ, котлы, ковши экскаваторов, сталь, чугун, пластмасса, кирпич, щебёнка, мусор, ржавчина, смерть. Вид всего этого, сваленного посреди неоглядной долины, на фоне далёких чёрно-синих гор, посреди тишины и безлюдья, на ярком солнце, которое безразлично посылает лучи свои на праведных и неправедных, живых и мёртвых, – этот вид был невероятен, жуток. Наверно, так выглядела разбитая немецкая техника под Сталинградом. Наверно, так будет выглядеть земля после удара нейтронной бомбы. Скелет вагона, стоящего на ржавых рельсах посреди беспредельной равнины, и солнце, бьющее сквозь его разваливающееся тело, – это смотрелось как символ.

Ещё мрачнее было другое видение. Посёлок Наминга, в тридцати километрах от Чары, некогда бывший процветающим, полным жизни посёлком геологов и геодезистов. Когда я проезжал через него, он был пуст и мёртв, как летучий голландец, и проходящая сквозь него дорога замирала, растворяясь в камне и карликовой берёзе. Брошенные дома – это самое страшное, что можно увидеть на этом свете. Это хуже, чем видеть смерть. Это – безнадёжно.

Добротное жильё, построенное из великолепной, вечной строевой лиственницы. Провалившиеся крыши. Окна без стёкол, через которые можно заглянуть в заросшие травой комнаты, где ещё недавно ходили, разговаривали, смеялись, играли с детьми. Всюду разбросанные предметы, свидетели ушедшей жизни: кастрюли, куски одежды, инструмент, обломки стульев. Наполовину разрушенная снежной лавиной электростанция. Тишина. Невозможно представить, какая там везде тишина!

Следы тления проступают и на теле пристанционного посёлка Новая Чара. Здесь люди живут, но во всём чувствуется особая сиюминутность этой жизни. Как забытый и брошенный гарнизон, проигранная, но ещё тянущаяся война… Здесь поражает несоответствие: размах начатого – и реальность теперешнего. Над всем в воздухе один вопрос: куда бежать? Огромное здание вокзала – пусто; по расчётам, через станцию должно было проходить до десятка пассажирских поездов в день, а проходит один-два. Строящиеся здания поликлиники, больницы, школы, дома культуры возведены до второго этажа – и брошены; посередине, заросший кустарником, бессмысленно торчит башенный кран. В обширном торговом центре зияют пустые оконные и дверные проёмы, и только где-то в уголке приютился маленький действующий магазинчик. Здесь был запланирован город с населением в восемьдесят – сто тысяч жителей. А живёт – четыре тысячи. И из них ни один не знает, что с ним и его семьёй будет дальше.

А что же, действительно, будет дальше?

Вопрос не в том, нужен БАМ России или не нужен, выгодно его поддерживать и развивать или невыгодно. Вопрос стоит по-другому: будет или не будет Россия как единое Евразийское пространство, или распадётся на десяток полуколониальных отсталых государств с тупым и спивающимся населением. Если будет, если бороться за это (а за это надо бороться, и ещё как: всеми силами, как выплывают из омута, как вырываются из трясины) – то БАМ и нужен, и выгоден, и без него просто не обойтись.

Город Чара у подножия хребта Удокан был запланирован не просто так. От станции семьдесят километров в горы по бездорожью – и открывается долина реки Чины, окружённая горами, буквально драгоценными. Магнитная гора, которую природа сложила из титано-магнетита, руды, в которой ценно всё, в переработку идёт 98 % объёма. Тут же рядом – медная гора, медь, никель и другие сопутствующие металлы лежат прямо на поверхности. Руды богатейшие, содержание металлов в несколько раз выше, чем у разрабатываемых нынешними мировыми монополистами, фирмами Австралии, Канады и ЮАР. Добычу можно осуществлять открытым способом. Близко – на трассе того же БАМа – прекрасный коксующийся уголь, и тоже на поверхности лежит, бери, вези, выплавляй металл. Здесь был запроектирован Удоканский территорально-производственный комплекс: станция, город, посёлки, рудники, несколько горно-обогатительных комбинатов. Главное было – дотянуть сюда трассу железной дороги. Дотянули. Построили почти всё. Осталось ещё немного: железнодорожная ветка на семьдесят километров в сторону месторождений, средства для разработки рудников открытым способом, – затраты неизмеримо меньшие, чем то, что уже вложено в построенный БАМ. И богатство можно было бы брать руками. И тут…