Дочь колдуна - Вера Крыжановская-Рочестер

Вдруг густые фиолетовые облака рассеялись, и изумленный Ведринский увидел, что комната, где он был, исчезла, а перед ними тянулась дорога, обсаженная вековыми деревьями, и в конце ее виднелась высокая и толстая белая стена с небольшой узкой калиткой. Как будто так и следовало, они с адмиралом шли по этой дороге, и, когда приблизились к ограде, открылась калитка, а индус в белой одежде и с бронзовым лицом пригласил их войти. Они вступили в роскошный сад, наполненный цветами; всюду били фонтаны и вскоре между зеленью показались крыша и колоннады дворца. Адмиралу, очевидно, знакома была местность; он уверенно и быстро шел вперед. Затем они очутились на широкой площадке, посередине которой бил серебристый фонтан, размерами превосходивший другие. Ведринский был очарован роскошью окружавшей природы и разглядывал чудное здание. Дворец был невелик, но своими воздушными балконами, башенками, резными, точно кружево, аркадами и снежной белизной стен он казался сказочным жилищем какого-нибудь волшебника.

Адмирал со своим спутником подходили уже к обширной террасе; но вот на верхней ступеньке спускавшейся в сад лестницы показался человек, приветствовавший их жестом и улыбкой…

Он был высок ростом, худощав и в длинном широком, белоснежном полотняном одеянии; легкая чалма из кисеи покрывала голову, а шелковый с бахромой кушак опоясывал стан. Трудно было бы определить его возраст. Борода была с проседью, а глаза между тем блестели молодым огнем, и ни одной морщины не замечалось на атласистой бронзовой коже лица. Во взгляде его чувствовалась несокрушимая сила; лучистый и ясный, он проникал, казалось, вглубь души, читая самые сокровенные мысли, но добрая улыбка смягчала общую суровость лица.

– Прости, Манарма, что я привожу к тебе без особого твоего разрешения этого жаждущего света юношу, – сказал Иван Андреевич, намереваясь опуститься на колени.

Но индус не допустил и обнял его.

– Если бы я не видел, что этот юноша обладает задатками, необходимыми для плодотворной работы, он никогда не попал бы сюда, – ответил он, улыбаясь. – Тебе же делает честь, что ты привел его, доказав этим, что не эгоист и охотно делишься светом, которым сам располагаешь. Это хорошо выдержанное испытание. А теперь, друзья, добро пожаловать под мой кров.

Он провел своих гостей на террасу, где все и расселись на тростниковых креслах.

– Тебя, друг Иван, я жду в самом непродолжительном времени, – обращаясь же к Ведринскому, не сводившему с него глаз, он прибавил: – А ты, друг Георгий, вернешься ко мне через год, – и он добродушно улыбнулся. – Я вижу по твоим глазам, что ты со страхом и нетерпением ждешь моего решения, а эта твоя скромность – хороший знак. Итак, через год я призову тебя, но остающееся время ты должен употребить на подготовку, постом и молитвой, к своему посвящению. Но и помимо того, в это подготовительное время ты, сын земли, должен воздерживаться от всякого безумства, всякой нечистой страсти и, по возможности, избегать светского шума. Счастлив тот, кто сознает блаженство одиночества и тишины: он стоит уже на первой ступени великого храма знания. Душа его начинает облекаться той светлой дымкой, которая отделяет ее от грубой толпы, кипящей нечистыми вожделениями, рвущей на части друг друга, завидующей каждому обрывку земных благ, а враждой и ненавистью отравляющей себе существование. Толпа эта не поймет отшельника, осудит его и сочтет безумным; а он убежит от ее заразного веяния и счастлив будет, потому что никогда одиноким не останется. Человек, начинающий очищаться, населяет окружающую его тишину лучезарным творчеством художественной мысли; он вызывает светлые существа, которые просветят его. Для него та пустота, которая окружает будто бы заурядное человечество, населена и живет; мозг его, освобожденный от липких флюидов, создаваемых злобным, развращенным и низменным обществом, становится восприимчивее к пониманию чудес природы и величия Всемогущего в их истинном свете. В мозгу человека-отшельника, вырвавшегося из вихря людского, загорается как бы костер, который распространяет во круг него широкую область света, являя ему живым и движущимся то, что он считал неподвижным и мертвым. Не забывай же, сын земли, что одиночество и удаление от толпы – первый шаг к сокровенному миру…

Как очарованный, смотрел Георгий Львович на прекрасное лицо умолкшего мага, ясные глаза которого любовались, казалось, каким-то далеким видением.

– Вижу, друзья мои, что будущее готовит вам страшную борьбу с адскими силами, но зато велика будет заслуга того, кто спасает душу и вырывает ее у служителей зла, – сказал минуту спустя Манарма.

Он положил руку на голову Ведринскому и тот почувствовал будто его коснулась горящая головня; потом у него явилось ощущение, точно та же огненная рука легла ему на грудь и толкает куда-то. Сначала ему казалось, что он несется в пространстве, подобно уносимой бурным порывом ветра снежинке; потом они полетел словно в мрачную бездну и потерял сознание…

Когда Ведринский очнулся, то увидел, что лежит на своей постели. С удивлением и конфузом заметил он, что было уж четыре часа дня; значит, он проспал чуть не весь день. Для него было непонятно, каким образом очутился он в кровати?… Они отлично помнил странную церемонию, происходившую в комнате адмирала; ему слышались еще захватывающие звуки флейты и чувствовался как будто одуряющий аромат. Он сознавал свое необъяснимое посещение индусского мага и помнил слова этого таинственного человека. Но как вернулся и лег он в постель? В этом он не мог дать себе отчета…

Позвонив слуге, Ведринский стал спешно одеваться.

– Встал ли адмирал? – спросил он лакея.

– Его превосходительство уже уехали в одиннадцать часов, а вам оставили большой пакет книг и письмо. Все это у них в комнате.

Ведринский огорчился известием, но затем сошел вниз.

На террасе все были в сборе и встретили его градом насмешек. Замятин и особенно Масалитинов дразнили его ночными похождениями, с которых он вернулся так поздно, что проспал весь день; а Михаил Дмитриевич рассказал, что делал все возможное, чтобы разбудить его: тряс, даже обтер ему лицо холодной водой, но ни что не помогло и он все спал, как чурбан.

Ведринский пил поданное по его просьбе молоко и отшучивался, как мог. Надя передала ему последний привет крестного. У нее в глазах стояли слезы, и бедная девушка была так грустна, что даже жених не мог развеселить ее.

Как только представилась возможность незаметно скрыться, Ведринский отправился в бывшую комнату адмирала. На столе лежала большая связка книг, которые он с жадностью осмотрел. Книг было много, на английском, французском и немецком языках, а к ним приложены рукописи и переводы с арабского, санскритского и еврейского. Тут же рядом стояла шкатулка из сандалового дерева, средних размеров, и на ней лежало письмо. Открыв его, он нашел ключ от ящичка и несколько листков подробных наставлений, а на первом листке стояло: