Дневник Елены Булгаковой - Елена Булгакова

— Такой он был бы на том свете.

Очень понравилась Петина «Нана».

День физкультурного парада. Поехали к женщине — зубному врачу, которую я случайно нашла и которая нас нагло обсчитала, узнав фамилию.

Остановились на Арбатской площади, смотрели на проходивших физкультурников. Издали очень красивое зрелище — коричневые тела, яркие трусы. Вблизи — красивых лиц почти нет, и фигур тоже.

Вечером пошли к Вильямсам. М. А. обещал им принести и прочитать «Собачье сердце» — хотя М. А. про нее говорит, что это — грубая вещь.

У Вильямсов была Тяпкина, актриса театра Завадского в Ростове — раньше была у Мейерхольда. Смешливая, аппетитная — так и хочется сказать — баба.

Заходила днем в МХАТ по поводу билетов, искала Ивана Сергеевича. Оленька сказала, что Аркадьев арестован. Невольно вспомнилась подхалимская статья в «Горьковце» и надпись на газете в тот день — «Исторический день в жизни МХАТ» — это о приходе Аркадьева в Театр. Вот и «исторический». Наверно, в «Горьковце» теперь локти себе кусает редактор.

Сегодня вернулись из Житомира. Прасковья оглушила сообщением, что у Сережки аппендицит. Была страшная суматоха, возили врача на дачу. Спасибо Якову Леонтьевичу — дал машину, достал доктора. Исключительные люди Леонтьевы!

На столе — счета. И как всегда — какая-нибудь ерунда при приезде. Лежит безграмотная открытка о том, что будто бы не уплачены взносы по соцстраху — угроза прокурором. М. А-чу — письмо из Бюро драмсекции с вопросом, как подвигается его работа над пьесой к 20-летию. Вопроса — пишет ли он вообще эту пьесу — даже не поставлено.

Разбиты вдребезги — не спали две ночи в поезде.

Прасковья сообщила, что писатель Клычков, который живет в нашем доме, арестован. Не знаю Клычкова.

Позвонил Сергей Ермолинский, очень обрадовался приезду нашему.

Какой чудесный Киев — яркий, радостный. По дороге к Степунам мы были там несколько часов, поднимались на Владимирскую горку, мою любимую. А на обратном пути прожили больше недели.

Вечером пошли к Леонтьевым на часок — поблагодарить за их участие к Сережке.

Жизнь в Богунье поначалу была прелестна. Места там очень красивые, купались. Поначалу — кормили. Хотя Гриша Конский, который сидел около меня за столом, всегда говорил громко: вкусно, но мало (окая), или «мало, но вкусно».

Но потом, так как приехала масса родственников — бесплатных, а платных было очень мало людей — перешли на голодный паек. М. А. не вытерпел, и пища при этом пресная, а он привык к острой (да и вообще про наш стол М. А. всегда говорит, что у нас лучший трактир во всей Москве) — мы начали с ним через день ходить пешком в Житомир за закусками, приносили сыр, колбасы, икру, ветчину, ну, конечно, масло — хлеб, водку тоже. И таким образом — М. А. по большей части не ходил ужинать, есть эти все лапшевники, а питался дома. Но потом надоело нам, и мы через три недели уехали.

В Лианозове — у Сергея — М. А., я, Женичка мой и Оля. Бедняга Сережка лежит на кровати в саду, боли.

Оленьку в последний день не пустили в Париж. Почему — непонятно.

М. А. потом меня уверял, что это для того, чтобы Немирович не расцвел в Париже пышным цветом и не наговорил и не наделал бы там массы чепухи. Его надо было устранить от всяких выступлений, а Оля бы старалась всячески его поместить на первое место и т. д.

В городе слухи о писательских арестах. Какой-то Зарудин, Зарубин, потом Бруно Ясенский, Иван Катаев, еще кто-то.

М. А. продиктовал ответ драмсекции — что не работает ни над какой пьесой, так как пьесы его все сняли.

А в ответ на вопрос — не нужна ли вам какая-нибудь помощь? — написал, что помощь, действительно, нужна, что пусть они похлопочут о квартире для него в Лаврушинском и об авансе во Всероскомдраме (у нас действительно нет ни копейки).

Такое же письмо Треневу, как председателю драмсекции.

Пошли во Всероскомдрам, подали заявление М. А. об авансе. Встретили там Ардова, он сказал, что арестован Бухов.

Он на меня всегда производил мерзкое впечатление.

Вечером Ермолинский.

Звонок Тренева утром. Письмо, видимо, произвело впечатление. Квартиры, конечно, не будет.

Тут же поехали на дачу к Сергею.

Под вечер пришел Яков Л.

— Я за вами на машине, поедем на речной вокзал в Химки.

Поехали.

Понравилось на вокзале, и пароходик легкого типа — элегантный, тоже понравился. Яков сказал, что директором МХАТ назначен Боярский, и Егоров уже начал делать ему первые пакости.

Утром звонок Олега Леонидова. О письме М. А. Видимо, произвело все-таки впечатление. Но толку, конечно, не будет. Одни разговоры.

Дмитриев прилетел с Кавказа на аэроплане. Обедали. Сидел до отъезда в Ленинград. М. А. слышал, что в Ленинграде посажен Адриан Пиотровский.

Ездила в Лианозово с доктором на машине. Примерно через месяц Сергея будут оперировать.

Холодный обложной осенний дождь.

После звонка телефонного — Добраницкий. Сказал, что арестован Ангаров. М. А. ему заметил, что Ангаров в его литературных делах (М. А.), в деле с «Иваном Васильевичем», с «Мининым» сыграл очень вредную роль.

Добраницкий очень упорно предсказывает, что судьба М. А. изменится сейчас к лучшему, а М. А. так же упорно в это не верит. Добраницкий:

— А вы жалеете, что в вашем разговоре 1930-го года со Сталиным вы не сказали, что хотите уехать?

— Это я вас могу спросить, жалеть ли мне или нет. Если вы говорите, что писатели немеют на чужбине, то мне не все ли равно, где быть немым — на родине или на чужбине?

Дома одни. М. А. сидит над «Петром».

Зашла в дирекцию ГАБТ за М. А., слышала конец его разговора с Самосудом — что-то не вышло с «Поднятой целиной». Трудно будет М. А. У Самосуда престранная манера работы, он делает все на ходу. Ничем не интересуется, кроме своих дел. Он обаятелен, но, конечно, предатель. Он явно не хочет пустить Асафьева на «Петра». М. А. волнуется, считает, что так поступить с Асафьевым нельзя — он переписывался с ним о «Петре».

Оля рассказывала по телефону об успехе МХАТа в Париже, но голос у нее был такой, что я засомневалась.

Шли с Олей — встретили Добраницкого. Оля аттестовала его дурно. Его одно время хотели назначить во МХАТ директором. Тогда Оля встретила его в штыки.