Дзен и исскуство ухода за мотоциклом - Роберт Пирсиг

— Так как же?

Он не отвечает.

— Так как же, Крис?

— Просто иначе.

— Как?

— Ну, не знаю! — Он глянул на меня, и в глазах у него мелькнул страх. — Ты говорил так, как когда-то давно, — отвечает он и снова смотрит вниз.

— Когда?

— Когда мы жили здесь.

Я сохраняю невозмутимое выражение лица, он не замечает никаких перемен. Затем я осторожно встаю, подхожу к носкам и методично переворачиваю их на другую сторону. Они уже давно высохли. По возвращении я вновь замечаю, что он не сводит с меня взгляда. Я отвечаю с безразличием: «Я и не знал, что это казалось иначе».

Он ничего не отвечает на это.

Надеваю носки и обуваю сапоги.

— Пить хочется, — говорит Крис.

— Чтобы найти воды, нам не придётся спускаться слишком далеко, — говорю я и встаю. — Ты готов?

Он кивает, и мы взваливаем поклажу на плечи. Когда мы идём по вершине гребня к началу оврага, то слышим шум ещё одного камнепада, на этот раз гораздо мощнее того, что был некоторое время назад. Смотрю вверх, пытаясь определить, где он. Но ничего не видать.

— Что это было? — спрашивает Крис.

— Камнепад.

Мы замираем на некоторое время, прислушиваясь. Крис спрашивает: «Там кто-то есть?»

— Нет, думаю, что камни вываливаются в результате таяния снега. Когда в начале лета становится по-настоящему жарко, как сейчас, то частенько слышатся такие небольшие обвалы. Бывают и большие. Это часть процесса снашивания гор.

— Я и не знал, что горы изнашиваются.

— Не изнашиваются, а снашиваются. Они округляются, и склоны становятся положе. А эти горы ещё не сносились. Повсюду вокруг нас, за исключением того, что выше, склоны горы покрыты черноватой зеленью леса. На расстоянии лес выглядит как бархат.

Я говорю: «Вот ты смотришь сейчас на эти горы, они кажутся такими постоянными и покойными, но они всё время меняются, и перемены эти не всегда безобидны. Под нами, прямо тут под нами, есть силы, которые могут расколоть всю гору на куски».

— И так бывает?

— Что бывает?

— Раскалывается гора на части?

— Да, — отвечаю я. Затем вспоминаю: «Не так далеко отсюда под миллионами тонн скалистой породы лежат девятнадцать человек. Все просто удивлены, что их оказалось только девятнадцать.»

— И что же случилось?

— Они были просто туристами с востока, остановились на бивуак на ночь. Ночью подземные силы разбушевались, а когда утром спасатели увидели, что произошло, то только покачали головой. Они даже не стали раскапывать. Ведь им пришлось бы раскопать сотни метров породы, найти тела, которые надо было бы лишь снова зарыть. Так они их тут и оставили. Они до сих пор тут и лежат.

— А как узнали, что их было девятнадцать?

— Соседи и родственники из их родного города заявили, что они пропали без вести.

Крис пристально смотрит на вершину горы перед нами. — И их ничто не насторожило?

— Не знаю.

— Пожалуй, что-то должно было их предупредить.

— Может так оно и было.

Мы идём туда, где гребень, по которому мы движемся, изгибается по направлению к оврагу. Вижу, что, если пойти по оврагу вниз, то в конце его найдём воду. Я сворачиваю под углом вниз.

Вверху снова загремели камни. Вдруг меня охватывает испуг.

— Крис.

— Что?

— Знаешь, о чём я подумал?

— Нет, а что?

Думаю, что поступим очень разумно, если оставим сейчас эту гору в покое, и придём сюда как-нибудь в другой год. Он молчит. Затем спрашивает: «А почему?»

У меня дурное предчувствие.

Долгое время он ничего не говорит. Наконец произносит: «А в чём дело?»

— Ну мне кажется, что мы можем попасть там в бурю или обвал, и тогда попадём по-настоящему в беду. Снова молчание. Я поднимаю взор и вижу у него на лице полное разочарование. Думается, он знает, что я что-то недоговариваю. — Подумай-ка об этом, — продолжаю я, — а когда доберемся до воды, пообедаем и тогда решим. Продолжаем спускаться. — Хорошо? — спрашиваю я.

Наконец, он отвечает безразличным голосом: «Хорошо». Спуск сейчас довольно лёгкий, но дальше будет круче. Теперь мы на открытом месте, светит солнце, но вскоре мы снова будем среди деревьев.

Просто не представляю себе, как относиться ко всем этим странным разговорам по ночам, только всё это нехорошо. И для него, и для меня. Получается, что все тяготы поездки, привалы, шатокуа и все эти древние места оказывают на меня плохое воздействие, которое проявляется по ночам. Мне хочется убраться отсюда как можно скорее.

Вряд ли и Крису всё это представляется как прежде. Нынче я очень легко пугаюсь, и мне даже не стыдно признаться в этом. Он же никогда ни перед чем не пасует. Никогда. Вот в этом-то и разница между нами. Вот почему я жив, а он нет. Он там, наверху, некое психическое образование, какой-то призрак, некий двойник, поджидающий нас там Бог знает каким образом… но ему придётся ждать долго. Очень долго. Эта проклятая высота со временем становится жуткой. Мне хочется спуститься вниз, гораздо ниже, много-много ниже. К океану. Вот это верно. Туда, где волны медленно накатываются, где всегда стоит шум, и никуда нельзя упасть. Ты уже там.

Мы снова заходим в деревья, вершина горы загораживается их ветвями, и я рад этому.

Думается, мы уже прошли по тропе Федра столько, сколько хотелось пройти и в этой шатокуа. Я хочу оставить теперь эту тропу. Я уже воздал ему должное за то, что он думал, говорил и писал, а теперь мне хочется самому развить некоторые из мыслей, которые он упустил. Заглавие этой шатокуа «Дзэн и искусство ухода за мотоциклом», а не «Дзэн и искусство восхождения в горы», к тому же на вершинах гор нет мотоциклов, и, по моему мнению, очень мало дзэна. Дзэн — это «дух долины», а не горных вершин. Единственный дзэн, который можно найти на вершине горы, это то, что принесёшь с собой. Давайте выберемся отсюда.

— Приятно идти вниз, а? — говорю я.

Ответа нет.

Боюсь, нам придётся поспорить.

Взбираешься на гору и находишь всего лишь большую тяжёлую каменную скрижаль с кучей всяческих правил на ней. Вот примерно это и случилось с ним.

Хоть он и был распроклятым мессией. Но не со мной, мой мальчик. Часы слишком долги, а плата слишком уж коротка. Пойдём. Пойдём… Вскоре я уже спускаюсь по склону в каком-то идиотском галопе тустеп… шлёп-хлоп, хлоп-шлёп, шлёп-хлоп… и наконец слышу, как Крис вопит: «СБАВЬ ХОД!», оглядываюсь и вижу его в двухстах метрах позади среди деревьев.

Я замедляю ход, но спустя некоторое время замечаю, что он нарочно отстаёт. Он, конечно же, разочарован.

Полагаю, что в этой шатокуа мне следует лишь отметить в общей форме направление, по которому шёл Федр, без указания угла места, и затем перейти к своим собственным мыслям. Поверьте, если рассматривать мир не как двойственность материи и духа, а как тройственность двойственности, материи и духа, тогда искусство ухода за мотоциклом и прочие искусства приобретают такую плоскость значения, какой не было никогда раньше. Призрак техники, от которого бегут Сазэрлэнды, становится не злом, а положительным интересным делом. И я с удовольствием займусь демонстрацией, хоть это и займёт много времени. Прежде чем выписать этому другому призраку командировку, мне следует сообщить следующее:

Возможно он и направился бы по тому пути, на который я сейчас собираюсь встать, если бы вторая волна кристаллизации, метафизическая волна, попала на берег там, где на ней выйду я, то есть в повседневной жизни. Мне кажется, метафизика полезна, если она улучшает повседневную жизнь; в противном случае — выбросьте её из головы. К несчастью для него она не вышла на берег. Она перешла в третью мистическую волну кристаллизации, от которой он так и не оправился.

Он размышлял об отношениях качества, духа и материи и определил качество как родителя духа и материи, то явление, которое порождает дух и материю. Такой коперниковский переворот в отношении качества к объективному миру может показаться таинственным, если его толком не разъяснить, но он и не думал напускать таинственности. Он просто подразумевал, что под режущей кромкой времени, прежде чем объект можно распознать, должно быть некоего рода неинтеллектуальное осознание, которое он называл осознанием качества. Нельзя осознать, что ты видишь дерево, до того, как его в самом деле увидишь, и между мигом видения и мигом осознания должна быть какая-то задержка во времени. Мы иногда считаем этот временной промежуток неважным. Но не может быть обоснования тому, что временной разрыв неважен, никакого оправдания.

Прошлое существует только в нашей памяти, будущее — только в планах. Единственной действительностью является настоящее. То дерево, которое ты умственно осознал, в результате этого запаздывания всегда находится в прошлом, и поэтому всегда нереально. Любой интеллектуально осознанный объект всегда находится в прошлом и поэтому нереален. Реальность — это всегда мгновение видения до того, как произойдёт осмысление. И другой действительности нет. Вот эту доосознанную действительность Федр принимал за точное определение качества. Поскольку все интеллектуально распознаваемые вещи должны возникать из этой доосознанной действительности, то качество является родителем, источником всех субъектов и объектов. Он чувствовал, что интеллектуалы испытывают особые трудности в видении этого качества именно потому, что они мгновенно и абсолютно превращают всё в интеллектуальную форму. Легче же всего разглядеть это качество могут малые дети, необразованные люди, и культурно «отсталые» народы. У них наименьшая предрасположенность к интеллектуальности из культурных источников, у них меньше всего формального образования, которое ещё больше укрепляет это в них. Вот почему он считал, что ортодоксальность — это уникальная интеллектуальная болезнь. Он чувствовал, что случайно получил иммунитет к ней, или по крайней мере отошёл от этой привычки из-за того, что провалился в школе. После этого он не чувствовал себя обязанным считаться с интеллектуальностью и мог с сочувствием исследовать антиинтеллектуальные доктрины. Ортодоксы, говорил он, из-за предрассудков по поводу интеллектуальности обычно считают качество, доинтеллектуальную реальность, не значимой, всего лишь непримечательным переходным периодом между объективной реальностью и субъективным восприятием её. Поскольку у них уже имеется устоявшееся мнение о его незначительности, они и не стремятся выяснить, отличается ли оно каким-либо образом от их интеллектуального восприятия его. Он утверждал, что отличается. Как только начнёшь слышать звук этого качества, видеть эту корейскую стену, эту неинтеллектуальную действительность в чистой форме, то сразу же хочется забыть словесную шелуху, которую наконец начинаешь видеть, и которая всегда оказывается где-то в другом месте. Теперь, вооружённый своей новой взаимозависимой во времени метафизической тройственностью, он сумел полностью заткнуть романтически-классический разрыв качества, который некогда грозил покончить с ним. Теперь качество больше нельзя отбросить. Теперь он мог сидеть себе спокойно и расчленять их в своё удовольствие. Романтическое качество всегда соотносилось с мгновенными впечатлениями. Ортодоксальное качество всегда было связано с многочисленными размышлениями в течение определенного периода времени. Романтическое качество было настоящим временем, тем, что происходит тут и сейчас. Классическое качество всегда интересовало нечто шире, чем просто настоящее. При этом всегда учитывались отношения настоящего к прошлому и будущему. Если посчитать, что прошлое и будущее содержатся в настоящем, то и прекрасно, ведь и живём-то мы в настоящем. А если мотоцикл фурычит, то чего о нём тревожиться? Но если считать настоящее лишь мгновением между прошлым и будущим, преходящим мигом, то пренебрегать прошлым и будущим ради настоящего — это уж совсем плохое качество. Сейчас мотоцикл, возможно, и работает, но когда у него проверяли уровень масла в последний раз? Суета сует с романтической точки зрения, но добрый здравый смысл с классической. Теперь у нас есть два разных вида качества, но они больше не расчленяют само качество. Они представляют собой лишь два разных аспекта качества, краткий и длительный. Раньше требовалась метафизическая иерархия, которая выглядела вот так: