Картины Парижа. Том II - Луи-Себастьен Мерсье

Совершенно верно замечено, что чувствительный человек всегда вежлив. Можно быть неловким, не уметь ходить, не знать, как сесть, громко сморкаться, опрокидывать на ходу стулья, танцовать, как философ, и даже наступать на лапу комнатной собачке, — все равно: сердечная доброта, врожденная приветливость всегда скажутся, несмотря на незнание правил светского обращения и неумение одеваться. И в этой-то приветливости и заключается повсюду, даже в Париже, настоящая вежливость.

Но не надо воображать в то же время, что этот дар нравиться может собой все заменить. Теперь не боятся покраснеть, лишь бы манеры были грациозны, ум изобретателен, рассуждения — привлекательны. Другими словами, — пользуются маской благопристойности для того, чтобы оправдывать искусство подличать и обогащаться путем всяких низостей. Различным видам унижения дают громкие имена; раболепствование перед вельможами готовы назвать служением государству, и скоро нас, верно, захотят убедить в том, что ремесло алчного царедворца — самое почетное и славное изо всех.

Уже сейчас иногда дают понять, что существует вид неизбежного мошенничества; что честный человек ни на что не годен; что честность — только разновидность глупости и что в наш порочный век одно только золото может вознаградить отсутствие добродетелей. Наконец, начинают даже намекать… Но я не должен всего говорить!

322. Великосветский тон

В высшем свете не встречается людей с яркими характерами. Все странное там смягчено, а предрассудки, хотя и существуют, но как бы рассеиваются на все то время, которое великосветские люди проводят вместе.

Благородная простота обращения искусно маскирует самолюбие, и судейский, архиепископ, военный, финансист, придворный — все точно заимствовали нечто друг у друга. Существуют только оттенки, а отнюдь не краски. Можно различить отдельные профессии, но все они находятся как бы в расплавленном, смешанном состоянии и не образуют резких контрастов.

Именно здесь общество можно сравнить с прекрасным концертом. Все инструменты отлично настроены, диссонансы крайне редки и общий тон быстро восстанавливает гармонию.

Доверие и дружба не господствуют в этом обществе; сердечные излияния ему чужды; но вместо прелести добродушия там можно наблюдать обмен мыслей и мелких услуг, что сближает воззрения и чувства и устраняет несогласия, а это особенно важно в обществе, где притязания непомерно велики и где гордость, — как только с нее спадает личина, — становится чудовищной.

Ум питается мыслями, а чтобы мысли могли возникать, необходимо собрать воедино несколько фактов. Одного природного ума в наши дни недостаточно: нужно быть образованными уметь говорить о высоких предметах в легком, приятном тоне.

Некоторые женщины, усовершенствовав свой ум общением с высококультурными людьми, совмещают в себе качества обоих полов и решительно превосходят знаменитых людей, у которых они заимствовали часть знаний, выделяющих их из толпы.

У женщин отсутствует педантизм, способный подорвать доверие ко всякому знанию; его заменяет способность смело мыслить и правильно рассуждать; способность, основанная на изучении людей.

Мольер, желавший в своих Ученых женщинах{175} осмеять педантизм, а в действительности осмеявший стремление к образованию, наверно пожалел бы, что задержал на время развитие знаний, если бы видел наших современниц, украшающих разум прелестью чувств.

Менуэт новобрачной. С гравюры Дебюкура по его же рисунку (Гос. музей изобраз. искусств в Москве).

Можно вообще сказать, что в Париже женщины, одаренные умом, умнее самых остроумных мужчин; но таких женщин можно встретить только в высшем кругу.

Знание светского обращения дается только навыком; он один позволяет с первого взгляда разбираться в тысячах правил приличия, которым не смогут обучить никакие уроки. Благодаря привычке даже глупый человек оказывается нередко в более выгодном положении, чем какой-нибудь умница. Последний будет чувствовать себя неловко, в то время как первый будет уверен в каждом своем жесте, интонации, выражении; он точно и безошибочно улавливает все, что касается светского обращения.

Когда в 1778 году господин де-Вольтер приехал в Париж{176}, люди высшего света, опытные в этих делах, заметили, что за время своего столь продолжительного отсутствия из столицы знаменитый писатель утратил способность верно определять, когда нужно быть порывистым, когда сдержанным, когда сосредоточенным и когда веселым, нужно ли молчать или говорить, хвалить или шутить. Он потерял равновесие и то поднимался чересчур высоко, то опускался чересчур низко, и при этом все время испытывал определенное желание казаться остроумным. В каждой его фразе чувствовалось усилие, и это усилие переходило у него в какую-то манию.

Некоторые представители большого света драпируются в свой сан, чтобы скрыть свое духовное убожество; они прячутся за свои титулы. Надо при этом заметить, что нигде с такой легкостью не прощают глупости, как в этом обществе: до такой степени внешние формы, манеры, тон и язык, принятые там, приходят на помощь тому, у кого недостает ума.

323. Отмена глупых обычаев

У одних только представителей мелкой буржуазии существуют еще скучные церемонии, бесконечное, ненужное жеманство, принимаемое буржуа за учтивость, но до-нельзя утомляющее людей, знающих светское обращение.

Вам уже больше не расточают тысячи извинений за плохой обед, которым вас угостили; не уговаривают выпить еще вина; не мучают гостей, желая доказать им, что умеют принять, не упрашивают их спеть. Все эти нелепые привычки, дорогие нашим предкам, несчастным приверженцам неприятных и стеснительных обычаев, называвшихся у них благопристойностью, теперь оставлены.

Обеденный стол был тогда ареной, где тарелки неуклонно совершали круг, пока, наконец, не сталкивались и не разбивались в учтивых руках, старавшихся передать их своим соседям. Ни минуты отдыха! Спорили и до и во время обеда с педантическим упрямством, и знатоки в такого рода церемониях приветствовали эти пустые словопрения.

Девицы, прямые, молчаливые, неподвижные, туго затянутые в корсеты, с вечно опущенными глазами, не притрагивались к тому, что лежало на тарелках, и чем усерднее их уговаривали съесть что-нибудь, тем упорнее они отказывались, считая, что тем самым лучше всего докажут свою умеренность и скромность.

За десертом они обязаны были петь, причем большую трудность представляло петь, сдерживая слезы, и отвечать на расточаемые похвалы, не поднимая глаз на того, кто хвалит.

В наши дни девицы за обедом едят, за десертом не поют, пользуются благопристойной свободой, смотрят по сторонам, говорят немного меньше, чем их матери, и не так громко, и улыбаются, вместо того чтобы смеяться. Их сдержанность вполне соответствует их возрасту и способна только усилить очарование невинности.

Истинная учтивость изгнала нескромную жеманность, столь дорогую сердцу наших предков. Основанная на здравом смысле вежливость никого не стесняет и кажется непринужденной, она подчиняется обстоятельствам, легко применяется к любым характерам, ничему не мешает, скрывает то, что бывает нужно скрыть, приводит в хорошее настроение и никогда не делает промахов потому, что руководствуется не какими-нибудь нелепыми правилами, а тем, что ей подсказывает разумная благожелательность.

В наши дни такая вежливость даже не требует большого опыта, так как трудно обидеть человека, если не желаешь этого сделать и особенно если не выказываешь ни самодовольной гордости, ни неуместных притязаний. Эти два порока, конечно, не уничтожены, но они редко проявляются в обществе, а если и проявляются, то окружающие тотчас же дают это почувствовать, и тем самым исправляют неучтивого и подчиняют его общему тону.

324. Поверхностные замечания

Среди парижан очень многие картавят. Больше того, они не замечают этого недостатка у актеров, и когда последние лишены этого счастливого дара, то стараются поскорее приобрести его, чтобы больше нравиться публике.

Парижанину стоит неимоверных трудов мягко выговорить два l, и он никогда не в состоянии правильно произнести таких слов, как: bouillon, paille, Versailles.

Парижанки очень худощавы, и в тридцать лет у них уже нет груди; они приходят в отчаяние, когда начинают толстеть, и пьют уксус, чтобы сохранить тонкую талию.

В провинциальном обществе кричат, в Париже говорят тихо. Со словом мадам обращаются ко всем женщинам, начиная с герцогини и кончая продавщицей цветов, и скоро всем девицам будут тоже говорить мадам, — такое здесь изобилие сомнительных старых дев.