Безымянное - Джошуа Феррис

Он не верил. Лекарство либо действует, либо нет. Клетки либо живут, либо умирают. Сердце либо бьется, либо останавливается. И тогда прах к праху. Человек, который видел Господа в окружающих каждый атом окопах и отвоевывал душу у дьявола, остался далеко позади.

— Души нет, — утверждал он. — Ни Бога, ни души.

— А как же сознание и все его чудеса?

— Оно пленник.

— Пленник чего?

— Тела. Разлагающейся плоти.

— Ты не можешь так считать, — не поверила Джейн.

Но он считал именно так. Медицина в конце концов наставила его на путь истинный.

Она встала и подошла к окну. Посмотрела немного на улицу, прежде чем усесться на подоконник.

— Когда выздоравливаешь после такой болезни, как моя, — проговорила Джейн, — независимо от прежних убеждений начинаешь задумываться, может быть, действительно кто-то там есть наверху.

— Мне не понять, — возразил Тим. — Я-то не выздоровел.

— Не клевещи на себя.

— Я не клевещу. Просто констатирую факт.

Он шел и шел, он столько преодолел, чтобы до нее добраться, и вот теперь он дома, и делать больше нечего. Возвращаться к ней, возвращаться и возвращаться, раз за разом — это не жизнь. Это в два раза тяжелее обычных походов, потому что обратный путь приходится проделывать без сна и отдыха. Можно отважиться на такое, когда счет идет на дни. Но теперь — теперь ему нужно отдыхать, когда выпадает время отдыха, и двигаться дальше, когда ноги снова несут его вперед. Двигаться дальше, а не обратно.

— А как же отпуск? — спросила Джейн. — Мы вроде планировали сафари.

Он не ответил. Сафари было и остается миражом.

Если он сейчас исчезнет, предупредила Джейн, то ей станет еще хуже, чем на момент его возвращения. Жить ей будет незачем, но и мирно уйти тоже не получится. Она будет страдать, и страдания ее будут напрасны.

Перепугавшись до дрожи, она расплакалась. Он даже не шевельнулся, чтобы ее успокоить. И рюкзак он не снимал, не давая разобраться в своих намерениях. Он что, собирается уйти прямо сегодня?

Боясь разбудить малыша, он никак не решался позвонить по домофону в такую рань. Устроился на пороге. Часом позже его выручил бойфренд Бекки, пришедший домой после затянувшейся далеко за полночь записи, и проводил в квартиру на третьем этаже, где варился кофе и едва слышно играл по радио Боб Дилан. «Смотри, кого я привел!» — объявил бойфренд. Бекка обернулась и изумленно вытаращила глаза. Предложенную чашку кофе Тим выпил, взгромоздившись на барный табурет, отливающий алым виниловым глянцем. Бойфренд глотнул пива и, извинившись, отбыл придавить подушку. Удалился, чмокнув Бекку в лоб. В этом была какая-то нетривиальная домашняя безмятежность, которую отец явно был рад наблюдать.

Она уложила ему на руки Джека, а сама ушла в спальню переодеться из пижамы. Вернулась в джинсовом комбинезоне и вылинявшей футболке с логотипом «Севен Ап». Спросила, будет ли Тим завтракать.

— Нет. Сегодня утром никаких завтраков.

— Давай я тебя накормлю, пап.

— Лучше мой айпод накорми — там пусто, шаром покати. Я надеялся, ты мне закачаешь чего-нибудь новенького.

Бекка взяла айпод и пошла к компьютеру. Папа уже десятый раз просил ее новый альбом, но Бекку не устраивало качество записи, и отдавать недоделку она не хотела. На этот раз он упрекнул ее в пренебрежении своим самым преданным фанатом и пригрозил встать на колени. Ему позарез понадобился этот альбом именно сейчас, пока он еще в городе. Наконец Бекка сдалась и закачала запись. Папа снял рюкзак — Бекка подумала, чтобы убрать айпод. Но айпод он сунул в карман. Потом обнял ее и направился к колыбельке, где раскинулся на спине Джек. Подхватив малыша, Тим поднял его над головой, вдохнул младенческий запах и поцеловал голый животик.

Когда он закрыл за собой дверь, в квартире звонил телефон.

Тим перешел мост Джорджа Вашингтона и час спустя свернул с главной дороги в переулок, огибающий детский сад и библиотеку, что спряталась в жилом квартале. Сделав крюк, переулок вливался в другую главную — Тим повернул налево. Движение на дороге стало плотнее. Минуя заправки, он добрел до эстакады и по обочине поднялся на развязку, где со знакомым свистом, который быстро перестаешь замечать, неслись мимо автомобили.

Наметанный глаз заново приноровился высматривать подходящие места для отдыха и восстановления сил. Тим устраивался в лесозащитных полосах и ночевал позади заброшенных зданий. Случались стычки с недружелюбными властями, которые пытались навязать свои провинциальные догмы безопасности и благонадежности. Жильцам не нравилось находить непонятных субъектов ни на собственных газонах, ни на общественных. Тим не пытался их умаслить. Просто собирался и шел дальше. Он уже давно убедился, что нет таких обстоятельств, которые помешают ему идти, если очень надо.

В Нью-Йорк он больше не возвращался. Даже позвонить родным он заставил себя лишь через несколько месяцев.

Три года спустя он забрел в муниципальную библиотеку на останках центральной Луизианы, чтобы с другими бездомными и беженцами воспользоваться бесплатным Интернетом. В ящике дожидалось присланное Беккой больше месяца назад письмо. Она писала, что, судя по анализам, ремиссия у мамы закончилась. Только не упомянула, что анализы делались уже давно и что Джейн просила не говорить ничего Тиму до самого конца, чтобы у него не возникло соблазна снова ломиться к ее смертному одру.

Он позвонил в тот же день — с заправки, медленно поджаривающейся на безжалостно палящем солнце.

— Почему ты веришь результатам анализов? — спросил он Джейн. — Какие у тебя симптомы?

— Симптомы?

— Ты ведь уже доказала, что это фикция, Джейн. Твой рак был фикцией.

— На этот раз нет.

— Что ты имеешь в виду? Ты умираешь? Кто тебе сказал, что ты умираешь?

— Это и так ясно, без разговоров. Я умираю. Врачи говорят, что я при смерти — потому что я действительно при смерти.

Он начал убеждать ее, что все не так. Она просто плохо борется с нигилизмом своего тела. Душа делает свою работу, ангельскую, тесня атеистические силы физиологии и голого материализма, а ей нужно делать свою — показать Господу, на чьей она стороне. Он предложил ей выйти на пробежку или приготовить пир горой.

Набор его нейролептиков периодически нужно было обновлять, тогда его сознание резко прояснялось. Сейчас же он тараторил как заведенный. Джейн не удавалось вставить и слова. Вопрос, принимает ли он лекарства, вызвал бурю негодования. Вот есть же упертые люди! Зашоренные и косные! Пытаешься открыть им глаза на истинную эсхатологию и божественный промысел, а они норовят извалять откровения в дерьме, которое гребет лопатой западная медицина. Это они зомби с промытыми мозгами, а не он. Он не чокнутый. Он просто видит то, чего не видят другие.

Неделю спустя он рыдал в приемной психиатра, к которому обращался уже дважды. Доктор почти нащупал правильное сочетание препаратов, но Тим не вернулся за рецептом, снова прозрев и обнаружив, как ему пудрят мозги. Рыдал он, потому что его повергала в смятение та загадочная сила, волею которой он очутился все-таки в этой приемной, и бесконечная сложность той войны, которую ему никогда не постичь.

Не прошло и месяца, как он позвонил домой снова. От взвинтившей его в прошлый раз схватки рая и ада не осталось и следов, теперь он говорил как хладнокровный наблюдатель, отмечающий объективные различия между прежним и нынешним. Бешеная скороговорка тоже исчезла. Душу снова сбросили со счетов. Печально. Это значит, что им с Джейн больше не суждено увидеться ни на этом свете, ни на том.

Ей он, конечно, скажет что угодно. Ей он, разумеется, подтвердит, что любит ее, что душа жива и вечна, а смерть — это лишь антракт. Его бананчик, как она о нем заботилась… Срывалась за ним к черту на кулички в любое время дня и ночи. Само собой, он наплетет ей любых благоглупостей, лишь бы успокоить.

Но к телефону подошла Бекка и сообщила, что Джейн уже нет.

Он сохранил ясный ум до самого конца. Не пропускал плановые осмотры и дисциплинированно принимал лекарства. Заботился о себе по мере сил — старался не голодать и высыпаться, по возможности (насколько позволяло сознание) гнал от себя мрачные думы об окружающем мире. Так он дожил до самой смерти, которая настигла его на дальнем севере, в день рекордного снегопада, буранным утром.

К тому времени он превратился в пугало для проезжающих машин. Исхудавший и оборванный, он тащился, припадая на одну ногу, по обочине шоссе, словно изгнанник, скитающийся от одного древнего полиса к другому. Проезжающий мимо водитель обернулся на мелькнувшую в боковом стекле смутную тень, потом посмотрел еще раз в зеркало заднего вида. Тень медленно сжималась в едва заметную точку, в ничто, не оставляя даже следа в памяти.